— А почему вы так?.. — наконец спросила она.
— Это чтобы лучше забалдеть, Нинуль, — простецки ответил Андрей Петрович.
Петр Петрович грозно зыркнул на старшего братца, тот, почувствовав промашку, сник.
— Это что-то вроде особого ритуала, Нина, — весомо сказал Петр Петрович.
— А можно и мне попробовать?
— Вкуси, — ответствовал Петр Петрович.
Она отломила кусок хлеба, обмакнула, нечаянно окунув в вино кончики пальцев, и стала есть, удивляясь странному терпкому вкусу, но вовсе не приторному, как ожидала, а скорее даже по периферии своей приятному, немного колкому, несмотря на то, что вино было совершенной дешевкой, «червивкой», как его называли люди, подобные братьям Перечниковым.
— Так же и на тайной вечере… — невольно промолвила она.
— На тайной чего? — спросил Андрей Петрович.
— Вряд ли, солнышко… — покачал головой Петр Петрович. — Уж кто-кто, а мы с Андрюшенькой никак не годимся… Мы не апостолы — в этом уж клятвенно тебя заверяю.
— Вы не апостолы… — Она по доброму засмеялась. — Может быть… Я не знаю. — Замолчала и вдруг сказала чуть ли не с прежней веселой улыбкой: — Но о себе я теперь знаю точно, что я — Иуда.
— Ты — Иуда!.. Что ты такое говоришь, маленькая!.. Ты — наше солнышко, ты — святая.
— Ой, нет, нет!.. Вот опять… — удивилась она. — Сговорились, что ли? Почему все так дружно взялись меня смущать? Ну какая же я святая! Я самая обыкновенная, такая же, как все. И даже, наверное, хуже многих, многих…
— Если не ты — то кто же!.. — с мудрым знанием возразил Петр Петрович. — Плохой человек говорит о себе на каждом углу, что он хороший. А ты и ведать не ведаешь, что такое плохое в человеке. Зато уж мы все видим про тебя… Уж ты-то не можешь быть такая, как все. Потому что если и ты — такая же, как все, то тогда и всё вокруг, — он, как Будда, поднял ладони на стороны, — всё вокруг тогда один срам и нелепица, и ничего тогда на этом свете не жалко.
— Нет, нет, нет, — тихо сказала она, опустив руки на стол и потупившись. — Я не хочу ничего такого… Если хотите знать, я страшная грешница и душа у меня темная.
— Ну уж так ты наговариваешь на себя…
— Хорошо, я скажу. Хорошо, — так же тихо промолвила он. Помолчала, будто набираясь решимости и, наконец, сказал: — Я продала своих друзей…
— Ты продала своих друзей? — изумился Петр Петрович. — Как ты вообще можешь кого-то продать?
— Не верите? Хотите покажу? — Она сняла сумочку, которую по обыкновению повесила на спинку стула, достала пачку с купюрами. — Вот мои тридцать сребреников.
Братья Перечниковы оцепенели, сглотнули.
— Много… — выдавил Андрей Петрович.
— Да, много, — подтвердила она. — Я даже не знаю точно, сколько…
— И что же, ты не считала? — непослушным ртом спросил Андрей Петрович.
— Нет, не считала, — ответила она простодушно. — Вот эти деньги мне заплатили за предательство.
Петр Петрович молчал, он только гипнотически протянул к ней руку, этим жестом прося дать подержать пачку. Она подала. Он стал прикидывать пачку на вес, потом понюхал, чуть помял, пробуя на изгиб, в разные стороны. Тихо мечтательно заулыбался:
— Гляди-ка, как в прошлые времена.
Потом дал подержать Андрею Петровичу, который так же стал ощупывать пачку и при этом издавать странные звуки, похожие на похныкивания ребенка.
— Вот, — задумчиво сказала Нина. — А вы говорите, что я святая.
— Десять тысяч? — вопросил Андрей Петрович.
— Нет, наверное, немножечко меньше, — отвечал нежным голосом Петр Петрович. — Должно быть, неполная. Но если только совсем чуточку неполная… Но если все ж таки неполная, то выходит, что меньше десяти тысяч…
Они наконец вернули ей деньги.
— За что же тебе такое? — спросил Петр Петрович. Язык его теперь плохо слушался, и весь он как-то сразу изменился, стал неприятно-елейным.
Нина стала рассказывать, но, казалось, братья плохо слышат, поглощенные своей мечтой. Петр Петрович все-таки сказал в тяжелой задумчивости, когда она закончила:
— Твоей тут вины нет нисколечко. Тут, я тебе скажу, деточка, ты ничего бы не смогла изменить.
— Я точно так же подумала, что ничего не смогу изменить, — сказала она и опять стала грустная. — Но когда я взяла деньги, я поняла, что еще как изменила, я в самой себе все изменила. Мне стало противно-препротивно. Но было уже поздно.
Она машинально отломила еще кусок хлеба и помочив его в вине, стала осторожно есть. Вновь заговорила: