Сошников минут десять сидел на ступеньке, размышляя и не находя в себе сил выбраться из сковавшего его ступора. Когда скрипнула дверь, он поднялся с ленью. В дверь протиснулась Нина.
— Ты шапку забыл. — Она спустилась на две ступени. — Как знала, что ты здесь. Смотрю в окно, но ты так и не прошел.
— Заблудился, — проговорил он и задумчиво добавил: — Странный дом.
— Странный… — сказала она тихо. — Ты даже не представляешь, какие здесь странности могут происходить… Меня в этот подвал тоже будто за ручку приводили.
— Приводили? — Он улыбнулся и опять заговорил о своем: — Я сейчас сидел здесь и думал… Нет, я не то что сейчас об этом подумал. Я об этом последнее время часто думаю, а теперь вот опять подумал… По утрам выхожу из дома, говорю своим: «Пока», открываю дверь, выхожу. Потом из подъезда… Выхожу и отвлеченно так, не отдавая себе отчета, думаю: сегодня куда-нибудь точно приду… Не то что приду куда-то в намеченное место, а такая надежда в душе живет, что вот сегодня что-то точно сдвинется в мировом пространстве. А что же может сдвинуться! Если весь день что-то делаешь, делаешь, а приходишь к той же двери… И так — по кольцу, окольцуешь весь день — с утра до вечера, с утра до вечера. И каждый раз оказываешься перед той же дверью. И только тогда до тебя доходит: это же тупик! И так год, второй, третий, четвертый, пятый… Иногда от этого так нехорошо делается, и ощущение, что тебе в душу плюнули.
— Ну и что, куда же ты еще хотел придти? — нервно засмеялась она.
— Нет, никуда особенно. Нулевой эффект… — он запнулся. — Но в том-то и дело, что нулевой. Будто на самом деле нет никакого времени — ни года, ни второго, ни пятого, а только какая-то странная толкотня.
Они замолчали, стало опять слышно, как в темноте капает вода. Сошников поднялся на ступень, чувствуя, что эта тишина и пустота словно специально образовались вокруг них. Где-то на отлете сознания уже выстраивались — даже не видения, а скорее предощущение: что бы ни произошло у него с этой женщиной, или даже пусть бы ничего не произошло явного, но и одной этой минуты уединения и этого странного разговора, а вернее их обоюдного признания в чем-то совсем личном, вполне хватило бы для того, чтобы все их дальнейшие соприкосновения в жизни были пропитаны некой общей для них маленькой тайночкой. Наверное, она почувствовала что-то похожее. Он поднялся еще на ступень, взял шапочку из ее руки и неожиданно для самого себя обнял ее, запоздало понимая глупость выходки, — неуклюже как-то обхватил, хотя и успев на мгновение почувствовать всю ее на себе, в своей распахнутой куртке, на своем теле — как тонка она, и как холодно до зябкой дрожи ей в одном тонком спортивном костюме, и как беспомощны ее худенькие руки, которыми она уперлась в его грудь, и как выпирает косточка лопатки под его пальцами. И уже летела-мчалась мысль-воспоминание, будто все то же самое было с ним и раньше, так что он наперед знал, что произойдет следом, но и зная, что она сейчас оттолкнет его, все-таки потянулся с таким нелепым и неуклюжим поцелуем к ее испуганному ускользающему лицу. Она налилась твердостью — руки стали сильными, отстранилась от него, улыбнулась тускло, порывисто взошла на две ступени.
— А меня ты на какую полочку поместишь?
Он беспомощно опустил руки:
— Прости…
Она тут же ответно сконфузилась, спустилась к нему, взяла за руку, как, наверное, взяла бы ребенка, повела наверх, он понуро прошел за ней эти несколько шагов. Тут же, поблизости от лестницы, в небольшой каморке, она открыла маленькую деревянную дверь на пасмурную улицу. Сказала тихо:
— С этой стороны обойдешь дом, а там не заблудишься. И вдруг, судорожно вцепившись ему за отворот куртки одной рукой, неловко притянула к себе и сама, привстав на цыпочки, поцеловала в губы. И тут же вытолкнула из коридорчика на улицу, захлопнула дверь.
Сеяло мелкой ледяной крупой. Такая крупа — последнее, что доставалось городу от естества мира, напоминание, что небеса еще существуют. Во дворике маленькой белой церкви, оцепеневшей в ожидании Пасхи, прямо на высокой паперти стояла дородная пара: она — крупная, в длиннополой темной шубе и еще более крупный мордастый ее спутник с красными щеками — в распахнутой дубленке, осанистый, как барин, надменно смотрел на прохожего сверху. За церковью — новые фигуры и лица, Сошников вошел в город: на встречном густо накрашенном лице — ранние морщины, следом — мелко переступающие в грязной слякоти белые сапожки, на отлете справа — подвижная в полувоенной отмашке рука, темная перчатка, и еще глаза, руки, башмаки, джинсовые колени, сумочки, платок, усы… Тающие снега, замешанные грязью, под ногами чавкало, рычал поток слева: грузно, слякотно, машины, обросшие, заляпанные, затянутые мартовской слизью, подсвеченные мутными фарами, люди внутри вовсе не чувствовались, просвечиваясь мутными силуэтами, не осмысляясь в людей. Задолго до перекрестка Сошников стал форсировать проезжую часть, чтобы срезать путь до остановки. Проскочить не удавалось. Некоторое время ждал и заставлял себя думать, что ждет с терпением, хотя его уже вздымало в воздух. Шагнул было с бордюра, но тут же вернулся. Опять шагнул и опять вернулся. Раздражение захлестывало, он опять хотел шагнуть, раздумывая, притормозит ли густо-красная изгвазданная грязью иномарка, мгновение висел на краю бордюра. Взгляд же выхватывал из-под грязи еле различимые цифры номера: «666», а сознание услужливо рождало: «Мразь с выпендрежем…»