Я вспоминаю, что, разбогатев, усвоил психологию швейцарцев. Судьба предоставила мне возможность вести спокойно размеренное существование, невыразительное, если хотите. Тереза появилась в моей жизни как бесспорная радость. Я никогда не стремился проникнуть за кулисы ее присутствия, наверное, это звучит по идиотски, но этим все сказано. Только легкость противостоит пропасти исчезновения, мы грезим об алкионовых днях[4], но нам выпадает на долю лишь собственное существование, лишенное треволнений. Само собой разумеется, мы пустились в светскую жизнь, мы не работаем, зато у нас есть друзья. Обмен словами, еле ощутимое воздействие на жизнь других людей. Мы жили культурной жизнью в классическом понимании этого слова, забытые фильмы, проходные произведения. Сексуальная жизнь, которая привела бы в трепет приверженцев фэн шуй[5]. Мы лежали с самыми что ни на есть примитивными намерениями на полу пустой гостиной в окружении завидовавших нам свечек. Мы вовсе не относились с презрением к изыскам и тонкостям, просто так было проще и удобнее. Без всего, без слов. Близость животному миру была лучшим доказательством нашей правоты. Помню наши ласки, полные всевозможных ухищрений, бесконечных вывертов, наши всегда влажные языки. Немыслимые бедра Терезы. Неожиданно теплый затылок, несмотря на ее привычку приподнимать волосы, как бы проветривая их. Наши жесты были точны, автоматы не размышляют. Разумеется, нас заносило, разумеется, моя жизнь ускользала от меня. Ускользала настолько, что я жил только радостью минуты… Я смутно ощутил вновь, как росло давящее раздражение Терезы, но тогда я не уловил этого. Я исключил ее ожидание из реестра дел первостепенной важности.
Мы одни, как крысы. Больше не разговариваем. Как если бы Робинзон объявил бойкот Пятнице. Квартира — это плот, я ощущаю качку, но никто не собирается маневрировать. Плот с маленьким оранжевым блокнотом на случай смены курса. Я стою на кровати, разворачивая воображаемую карту. Мой план наступления. Отвожу на него семь дней. Завязываю на лбу ярко красную повязку и рисую на щеках красные знаки апачей. Поднеся кулак к стене, я попутно замечаю трещину. Замираю, остолбенев. Эта квартира — обитель нашей любви. Слишком жестокая символика, отвратительная трещина. Если стены нашей бывшей спальни ополчились против меня, тогда пропади все пропадом. К счастью, у меня осталось всего две таблетки снотворного. Я назло не приму их. Я засыпаю в надежде, что не проснусь; восемь часов спустя — полный прокол! Не знаю, что и делать. Слышу ее шаги в передней, она собирается уходить. Натягиваю свои куцые брючишки. Бегу за ней с одним лишь намерением — увидеть ее силуэт в движении. Силуэт, который растворится в толпе, не ведающей своего счастья.
Теперь каждый раз, когда она выходила из дому, я шел за ней. Какие то безумные прогулки, куда глаза глядят. Она блуждала без всякой цели. Минутами та, которую я преследовал, казалась мне незнакомкой. Я забывал, кто мы такие. Несомненно, толпа обожала нас, она попросту нас пожирала. Женщина, которую я любил, шла куда глаза глядят. Как говорится, просто дышала воздухом. Она избегала определенности. Воздух большими глотками. Часто я пригибался, опасаясь, что она заметит меня. Я не сумею вновь завоевать ее, если она обнаружит слежку. Я никоим образом не культивировал в себе паранойю, которая легко могла бы развиться, или, во всяком случае, для этого была создана благоприятная почва. Те, кто не способен поймать на себе тот единственный взгляд, имеющий ценность в их глазах, уверены, что вместо этого притягивают все остальные, ничего не значащие для них взгляды. Иногда мне казалось, что маршруты ее блужданий приобретают какие то безумные пропорции. Она преодолевала огромные расстояния. Не отдавая себе отчета, она по многу раз возвращалась в одно и то же место, поэтому иногда я начинал сомневаться, кому из нас недостает здравого смысла. Наш разрыв выбросил нас на улицу, безоружных, неприметных. Мне хотелось останавливать старушек, всегда готовых послушать тебя, и рассуждать, говорить о чем угодно, но, увы, я приклеился к Терезе. Полагая, что освободилась от своих комплексов под безучастным взглядом толпы, она металась на моих глазах, затуманенных страстью к ней. Она шла так стремительно, что я то и дело терял ее из виду. Теперь это вошло в привычку — терять Терезу.