Даррелл Швайцер
Идите за мною
Darrell Schweitzer, «Come, Follow Me», 2015
— Я жажду Христа! — выкрикивал тот человек. — Я жажду узреть моего Спасителя!
Он бредил и был близок к смерти, но хотя бы его душу мы могли спасти. Несколько рыцарей в дозоре нашли его на дороге в Дамаск и привезли к нам, в приют, где отдыхали направляющиеся в Иерусалим странники и пилигримы. А иногда он становился поистине последним приютом — местом, куда свозили умирающих.
— Брат лекарь, лучше бы сразу его осмотреть, — заметил один из моих сотоварищей и я пошёл. Завидев на мне маленький деревянный крестик, пациент уселся на носилках и замахал руками столь неистово, что его пришлось удерживать, пока он кричал: — Иисус — моя единственная надежда! Моя единственная надежда!
Всё, что мы смогли сделать — уложить его в кровать. Тогда этот пациент словно бы лишился всех сил и на миг я испугался, что жизнь оставила его, но потом он вновь открыл глаза — тот безумный перепуганный взгляд мне не удастся забыть никогда.
— Я должен увидеть Иисуса, — проговорил он.
— Иисус со всеми нами, — отвечал я, — но лишь святые видят Его в этой жизни. Запасись терпением, друг мой.
На его лице появилось страдальческое выражение, он всхлипнул и я понял, что неправильно выразился. Я был снисходителен, словно разъясняя что-то ребёнку или простаку.
Потом он сказал кое-что, глубоко встревожившее меня.
— Если бы я всё ещё мог верить, что Иисус — нечто большее, чем крошечная пылинка во мраке бездны! Тебе не понять этого. Ты не видел того, что повидал я.
— Так просто помолись, — буркнул я себе под нос. — Помолись о даре веры.
Всё это время мои руки трудились. Мы с братьями сняли одежды с этого человека — безобразные замызганные тряпки, которые он носил, пожалуй, уже многие годы. Он бредил. Он богохульствовал. Мы шептали молитвы и ухаживали за ним, как могли. Сперва следовало побеспокоиться о его теле. Тогда можно было попытаться исцелить и душу, ибо очевидно, что он страдал не только от телесной хвори, но и от какой-то тяжкой духовной раны.
Своего имени он не назвал. Невозможно было сказать, сколько ему лет от роду, таким старым и измождённым он выглядел, таким опустошённым. И ещё хуже — всё тело покрывали омерзительные зловонные раны такого вида, каким я не находил объяснения, будто некое чудовищное создание — быть может, громадный паук — проткнуло его дюжиной ядовитых конечностей. Волосы у нашего пациента слиплись от грязи. Большую их часть нам пришлось состричь, а потом смыть и лишь так обнаружились причудливые гнилостные раны, образующие на голове круг, словно макушка была как-то срезана вся целиком, а затем приставлена обратно.
Я и другие братья сотворили крестное знамение, осознав, что перед нами некое демоническое проявление.
Но мы продолжили свой труд, используя все имеющиеся притирания, хоть и понимали, что плотское его тело почти наверняка исцелить уже невозможно.
Когда смерклось, я остался наедине с этим человеком. Прочие братья удалились отправлять иные обязанности. При свете одной-единственной свечи я сидел подле новоприбывшего и возносил тихие молитвы. Это было всё, что я мог сделать.
Поэтому лишь я один услышал его рассказ. Губы незнакомца уже какое-то время шевелились, прежде чем мне стало понятно, что он пытается говорить и потребовалось ещё время, чтобы его голос возвысился хотя бы до еле слышного шелеста прилива, действительно проговаривая неспешные слова. Как будто он уже некоторое время вёл это повествование, а я подошёл лишь сейчас.
— И сможешь ли ты представить, каково тогда приходилось нам, окружённым таким множеством тех язычников, сельджуков, как только видел глаз, а костров их было, что звёзд на небе? О да, мы бились с ними несколько дней на том холме и каждым вечером, когда битва прекращалась и мы в изнеможении валились с ног, нас оставалось всё меньше, а ещё меньше тех, кто ещё хранил надежду. Я знаю, великими были те ратные подвиги, но никто не сложит о них песен… Лишь кровь, дерьмо и вопли умирающих… Убийственная жажда, такая, что некоторые из нас опускали тряпки в канализацию той древней разрушенной твердыни и пытались пить капавшую скверну…
— Под конец, когда все впали в отчаяние, одна отдельная компания расположилась ночью в стороне от остальных, разглядывая с обороняемой высоты равнину внизу и понимая, что, может и увидят ещё один рассвет, но он окажется для них последним. Там был Жеан, рыцарь; и Ульрих, рыцарь; и Годрик, оруженосец Ульриха; и мальчик по имени Йон. Никто не ведал, кто он такой и откуда взялся. Даже сам он не знал. Всё, что они знали — если не погибнут чистой смертью в грядущей битве, то, скорее всего, их съедят заживо, вытащат кишки у них из животов и зажарят, пока сами они будут валяться на земле и вопить — ибо каждый слыхал такие рассказы, изобильно льющиеся с исступлённых языков — или ещё хуже — превратят в оскоплённых рабов-катамитов демона Махаунда[1], о чём тоже шептались в рядах воинов. Быть может, кто-то из этой компании до сих пор ещё молился, но это слабо утешало, поскольку им было известно, что святой отшельник, который столь убедительно рассказывал о своих видениях, ниспосланных Богом и привёл их сюда, сумел благополучно очутиться в другом месте, когда наступил конец. Византийский император Алексей[2] тоже их предал. Он лишь радовался, спровадив эту неуправляемую орду в Азию, на погибель.