— Да, — ответил тот с тихим вздохом, в котором я не заметил ни капли милосердия. — Это он.
— Вот видишь? Всё это было слишком давно. Никто не смог бы столько прожить, даже мальчик Йон.
— Йон мёртв. В нашем крестовом походе не могло быть отступников, но всё-таки он недолго прослужил нам. Оказался слишком хрупким сосудом. Он не вернулся.
— Тогда который же ты?
— Который?
— Из той компании. Тех четверых. Угодивших в это испытание.
И вновь он усмехнулся.
— Заверяю тебя, не набожный Жеан и не любой из двоих прочих мерзавцев. Так который? Который? Ах, славная задачка. И у неё имеется славное решение…
Я не успел ответить, как он с невероятной живостью сел, развернулся, поставил ноги на пол, наклонился и ухватил меня за горло так крепко, словно ожившее железо. Он мог бы переломить меня, как ветку или оторвать мне голову, но не намеревался такого делать — о нет, лишь неспешно сжимать хватку, пока я не смог даже закричать, когда его пылающие глаза вперивались прямо в мои и ослепляли.
Мне еле удалось выдавить: — Ты… Сатана?
Как же он дико, с подвыванием захохотал и проговорил, встряхивая меня: — Братец Простак, значит ты ничего не понял? Тогда позволь мне объяснить всё так, чтобы даже тебе стало ясно.
Тут перед моими глазами произошло невероятное. Лицо его потекло, словно расплавленный воск, приняло диковинную, вытянутую форму с выступами и вздутиями, каких не бывает ни у одного человека. Потом он вытек из своего погибающего тела, сбросив его, как змея сбрасывает кожу, и многочисленными уродливыми ядовитыми конечностями он пронзил меня и вошёл внутрь, заскользив тысячью острых ножей под моей плотью, будто пытаясь вспороть моё тело, выпотрошить и завернуться в мою оболочку, как в плащ. Такую боль невозможно было и представить, а, вдобавок, разило гнусным смрадом испражнений, крови и гнили.
Как-то я сумел закричать. Как-то я сумел броситься прочь из комнаты, выкрикивая, что среди нас находится Сатана.
Но это не был Сатана, и проку мои вопли не принесли. Повсюду вокруг лежали мои братья-монахи, рыцари-госпитальеры и гостившие у нас паломники, словно спящие или мёртвые. Я не знал, что именно с ними произошло. Я понимал лишь, что, когда, шатаясь, выбрался во двор, воздух полнился едва различимыми в темноте существами — мерзкими древними тварями, парящими, как громадные пчёлы, их стремительно трепещущие крылья негромко рокотали.
Тогда я рухнул на колени. Я попытался молиться Христу и Богоматери, но Иной во мне, внутри моего собственного тела, заговорил моими устами, словно желая успокоить и произнёс: «Не стоит страшиться. Это уже бессмысленно. Теперь ты за гранью этого».
Я познал колоссальное, необъятное множество всяческих вещей, хоть и был чудовищно невежествен. Теперь я обрёл понимание всего и ничего. Мне стало известно, что Те Кто Извне, один из которых теперь облачён в моё тело, как в плащ, могущественнее богов, но и им положены свои пределы. При некоторых сочетаниях звёзд они всемогущи, а при других им невозможно жить. И в эти времена, мгновения, часы, случаются периоды прояснения, будто недолгое пробуждение от кошмара, что в действительности никогда не заканчивается, я вновь становлюсь собой и могу завершить эту повесть, записать её и скрыть записанное до того, как обнаружится содеянное мной и даже сами мои мысли предадут меня.
Так поспешу же.
Когда человеческая оболочка изнашивается — когда она умирает, как, в конце концов и следует, хотя внешнее воздействие в силах продлить телесное существование, то её носитель отбрасывает эту оболочку и подбирает другую. Остаётся некий след старой души, память о том, кто был прежде. Такой вот подготовитель пути, незримо расхаживающий средь людей, словно передовой разведчик вторгшегося войска, может износить множество тел и от этого заполучить воспоминания целого сонма покойных. Легион имя мне, потому что нас много. Видите ли, с хронологией этой истории не возникло никаких затруднений, ибо поведавший её мне, не был одним из четверых авантюристов, которые добрались до мрачного плато. Пятьдесят лет назад? Сто? Это неважно, ведь это он и привёл их туда, и задолго до этого, за сотни лет до этого, одним из его имён было Иуда Искариот. Его участь оказалась куда ужаснее всего, что бы о нём ни написали. Тысячу лет и ещё дольше он тоскливо жаждал Христа, потому что знал, ч ей голос прозвучал из тьмы, когда небеса над Голгофой разверзлись. Он присутствовал при всём этом и знал, потому что та тьма коснулась и его тоже.