За глаза она называла девушку «наша партизанка» «Тип Зои, будет молчать до последнего, пока не госпитализируют!»
В общем, в этой экспедиции Китаева была почти что незаменима. Сама себя она называла даже «заместитель руководителя экспедиции».
— А когда обедать будем? Скоро?
— Скоро, — успокоила девушек Вера Максимовна.
— А что будет на обед?
— На обед борщ и макароны с тушенкой. Компот…
— Опять макароны! — застонали девицы.
— У нас в спонсорах не Французская академия наук, — парировала этот выпад Китаева.
— Вот у предков было прекрасное меню, — заметил Вениамин. — Говядинка, свинина, баранина, дикие гуси, бобры… — Он кивнул на коробки с найденными во время раскопок костями животных, которые стояли на краю раскопа.
— Мясо бобра — вкусная вещь! — уверенно объяснил Саша.
— Откуда знаешь?
— Читал.
— А так говоришь, как будто всю жизнь питался бобрами.
Все засмеялись.
И тут, глядя перед собой в пространство, дотоле все время молчащий Яша Нейланд вдруг произнес:
— После обеда я уезжаю.
— Яша, голубчик! — сразу заволновалась Вера Максимовна. — Что же вы не предупредили заранее? Или вас тоже меню обеда расстроило?
— Нет.
— Но надо же заранее предупреждать о своих планах. Это непорядок!
— Вот я и предупреждаю, — так же отстраненно глядя перед собой в пространство, механически сообщил Яша. — Заранее. Я не сейчас уезжаю, а после обеда.
— Вас не переспоришь… — Китаева махнула рукой. — Прямо беда с вами, Яша!
При этих словах сенбернар Кент вдруг сел на задние лапы и, задрав к небесам голову, завыл.
В обед, за борщом, непонятно отчего вдруг возникла дискуссия о том, почему именно московские князья в свое время сумели возвыситься, хотя на первый взгляд исторический шанс и возможности у них были ниже среднего. Почему Москва стала тем, чем стала, а не, скажем, Тверь?
Дискуссия была краткой: добравшись до макарон, выяснили с помощью Корридова, что у московских рождалось мало детей, а потому и было у князей московских меньше свар и дележки. К тому же они были очень наглы и напористы, решительны…
— Очень нахальные, — снисходительно усмехаясь, как будто речь шла о его проживающих в Митине родственниках, заметил Корридов. Это было его свойство: о людях, отделенных от него веками и даже тысячелетиями, он часто говорил в настоящем времени. Так, словно этой дистанции во времени не существовало вовсе.
— Собственно, это свойство за москвичами сохранилось до сих пор, — усмехнулся студент Саша, прибывший в Москву на учебу откуда-то издалека и еще не преодолевший комплекса неприязни, присущего почти каждому иногороднему.
А Вениамин, вдруг потеряв всякий интерес к московским князьям, обеспокоенно глядя на своего сенбернара, воскликнул:
— Кент, ты опять ничего не ешь?
В самом деле, собачья миска была почти нетронута.
Вообще-то насколько обожал «эту археологическую жизнь» сам Вениамин и другие археологи, настолько ненавидел ее Кент. Изнеженный, домашний сенбернар плохо переносил укусы комаров, страдал от репейников и колючек и никак не мог привыкнуть к походной пище, которую сами археологи «хавали» за здорово живешь. Поди-ка покопай хотя бы пару часиков — все становится вкусным. Но Иннокентий от тушенки мучился животом, а кашей — почти всегда подгоревшей — брезговал…
И обычный для собак грустный взгляд у Кента был просто трагическим.
Вениамин признавался, что дома, в Москве, стоило хозяину произнести слово «экспедиция» — сенбернар становился самой послушной собакой на свете.
Кстати, Кентову тушенку обычно доедал лисенок, с некоторых пор — на удивление Кленского, видевшего прежде лис только в зоопарке, мультфильмах и на воротниках, — повадившийся подбираться совсем близко к палаткам. Настоящий лис, с пушистым — ну в точности воротник! — хвостом.
После компота, когда Арсений Павлович покинул стол, интеллектуальный порог беседы сразу резко снизился, и молодежь завела разговор попроще. Обычный треп, который начинается, когда все сыты и некуда спешить. На сей раз обсуждали Купель Венеры.
Дело в том, что речка Мутенка, на которой Прекрасные Школьницы ежедневно мыли археологические находки, была полна всяких неожиданностей, подвохов. То мелко, то глубоко. За бобровой запрудой следовала иловая яма, потом мшистое поваленное дерево.
В общем, Мутенка была мрачна и живописна. Огромные ивы нависали над ней, образуя темные тенистые своды, а те, что упали от времени, — мосты и навесы, переправы. Оттого Мутенка и протекала укромно.