Игорь то ли от слез супруги, то ли под воздействием алкогольных паров, расчувствовался, давай целовать Катю прямо в прихожей:
— Кать, ну прости. Катюшка моя, Катька…
Зимин ухватил Женю за руку и с силой потянул вон из квартиры:
— Пойдем отсюда.
Зимин по-хозяйски прошел в комнату, чуть задержался напротив календаря с очаровательной собачьей мордашкой, окинул комнату оценивающим взглядом:
— Красиво. Ты ждешь гостей?
Женя устало присела в кресло. Разговаривать абсолютно не хотелось. Как посмотрела на сцену возвращения блудного мужа, как услышала Катины счастливые всхлипы — уже ничего не хотелось. Потому что знала — ей никогда не стать такой счастливой, как Катя. Какая все-таки несправедливая штука судьба! Одним — счастья полные корзины и чуть-чуть тревоги, только чтобы не забывали про свое счастье. Другим — абсолютное одиночество, лишь чуть-чуть, самую малость оттененное острыми ощущениями. Да еще отчитывайся тут перед всякими разными, почему у тебя дом сверкает новогодними огнями да шикарный стол накрыт.
И такая почему-то злость на Женьку накатила, такая обида, что ответила гостю почему-то грубо, словно он один был виноват в ее личных проблемах:
— Никого я не жду! Кого мне ждать, кого?!
И, почувствовав свою бестактность и несправедливость, тут же вполне мирно добавила:
— Нет, я никого не жду. Там… Там все кончено… С ним. А больше…
Зимин посмотрел на нее сочувственно, сказал чуть иронично:
— То-то я смотрю, иконостас со стены пропал, — и, поняв, что его ирония не к месту, добавил серьезно: — Я рад, что ты поняла.
Женька грустно усмехнулась:
— Было бы намного лучше, если бы я поняла это гораздо раньше!
— Ну, знаешь, лучше поздно, чем никогда, — успокаивающим тоном ответил гость.
— О, да! — с энтузиазмом ответила Женя.
Зимин не ответил. Молчала и хозяйка. Нудно тикали часы на стене, размеренно отсчитывая уходящие в вечность мгновения. Искрилась праздничными огоньками маленькая елка на журнальном столике, потому что настоящую, полноценную елку попросту негде было ставить — комнатка и без елки не особенно большая, а с огромным деревом так и пройти негде было бы. Томилась малиновым соком на накрытом столе селедка под шубой, заманчиво блестели глянцевыми боками маленькие помидорчики. В уголочке в своем уютном хрустальном гнезде отдыхали апельсины вперемежку с мандаринами, источая тонкий цитрусовый аромат в тепле комнаты. Рядом строго вытянулись благородный коньяк и пузатая бутылка красного вина.
Неловкое молчание смутило Женю. Как-то неудобно было молчать с едва знакомым человеком, который, однако, несмотря на это обстоятельство, был очень близким. Пусть так недолго, пусть лишь раз, но ведь был. И таким близким, что до сих пор в его присутствии все поджилочки тряслись. И так Женьке было страшно, что Зимин обнаружит их мелкое дрожание, так боялась, что он поймет, чего она в эту минуту жаждет всею своей душою, всем телом своим… И в то же время жутко боялась, что он этого не поймет. Что посидит вот так в кресле, переждет некоторое время, позволив любимой сестренке всласть нарадоваться возвращению блудного мужа без посторонних, а потом опять уйдет. И снова Женя будет встречать новый год одна. Потому что нет ей места среди счастливых людей. Нет для нее вообще в мире места кроме вот этой крошечной однокомнатной квартирки. Потому что кто-то рождается для счастья, для любви, а другие, дабы мир не перевернулся от всеобщей радости, уравновешивают его одиночеством и страданием.
Женя потянулась к пульту и включила телевизор. Да, так лучше. Пусть за них сегодня говорят артисты. Им за это деньги платят. А они с гостем посидят молча, потому что говорить им друг с другом решительно не о чем.
Словно по закону подлости, на первом же попавшемся канале до неприличия сладким голосом пел о неземной любви Дмитрий Городинский. Женя лихорадочно переключила на другой канал. Нарвалась на рекламный блок. Ну что ж, пусть будет реклама. По крайней мере, в рекламе-то уж Городинского точно не покажут!
— Ну, что? — с фальшивым энтузиазмом в голосе спросила она, изображая радушную хозяйку. — Не проводить ли нам уходящий год?
Зимин посмотрел на часы, протянул неуверенно:
— Без четверти одиннадцать… Немного рановато. До двенадцати вполне можно успеть 'напровожаться' так, что и новый год не заметишь. А впрочем — почему бы и нет?
Женя обрадовалась. Хоть какое-то занятие — лишь бы не сидеть вот так молча, каждый припоминая события второй встречи. Или он думает о первой? Или вообще не вспоминает, а думает о чем-то своем? Эта мысль была для Жени просто невыносима. Уж лучше жевать под аккомпанемент телевизора, только бы не молчать!
Принесла из холодильника бутылку водки, тут же запотевшую в тепле комнаты, хрустальную салатницу с обязательным новогодним 'Оливье', заливное из языка, мясную нарезку.
— Присаживайтесь, — пригласила Женя гостя к столу, и присела сама. — Водка, коньяк, вино? Шампанское пока оставим в покое.
Зимин поднялся из кресла и встал под люстрой, как раз там, где в прошлый раз… Ой, нет — оборвала Женя собственные воспоминания. Только ни о чем не думать, только ни о чем не вспоминать!
— Ну присаживайтесь же! — настойчиво повторила она.
Зимин подсел к столу, спросил с некоторой ехидцей в голосе:
— А мы что, перешли на 'вы'?
Женя смутилась. Помолчала пару мгновений, потом ответила почти что шепотом:
— Да я, собственно, на 'ты' и не переходила…
— А, вот как? — почему-то обрадовался Зимин. — Ну-ну…
И начал накладывать себе традиционное 'Оливье'. А Женя снова притихла: и что он хотел сказать своим 'ну-ну'?!
— Тебе чего налить? — спросил Зимин. — Я бы не отказался от коньяка. А ты?
— А мне лучше вина, — почему-то побледнела Женя. Ну почему, почему он так на нее смотрит? Как будто издевается! И ухмылочка эта дурацкая!
Зимин открыл вино, налил в фужер. Себе плеснул коньяка на донышко бокала. Поднял его навстречу Жениному фужеру:
— Ну что, за уходящий год. За все радости и печали, которые он нам принес. От печалей и проблем мы только стали чуточку сильнее, правда? Ну, а радости… Радости — на то и радости, чтобы вспомнить приятно было. Знаешь ли, за приятные воспоминания многое можно отдать…
И махом выпил коньяк. Женя пригубила вино. О чем это он, о каких воспоминаниях? Это он так просто, или же с намеком на то, что было между ними? И о каких проблемах он говорил? Отчего это они стали сильнее? Опять о том же, о Городинском? Вот ведь гад, ну не может без этих подколочек!
Помяни черта — он тут как тут. Рекламный блок закончился, и во весь экран нарисовалось до неприличия красивое лицо Городинского с золотыми кудрями до плеч и воротником из длинных перьев какой-то экзотической птицы.
— С новым годом, страна! — радостно заверещала отвратительно-красивая голова, и Женя едва не поперхнулась. Чуть не разлила вино, лихорадочно пытаясь отыскать проклятый пульт, который упорно не желал попадаться под руку.
Наконец нашла, щелкнула первую попавшуюся кнопку. Вздохнула с облегчением: там как раз показывали 'Иронию судьбы' — вот это в самый раз будет, самое застольное зрелище. Вот и пусть Зимин попробует заливной язык в Женькином исполнении — это ему не то, что заливная рыба со стрихнином, доставшаяся герою фильма, по странному стечению обстоятельств Жениному тезке.
Зимин одобрил ее выбор:
— Вот-вот, пусть лучше будет фильм. От него хоть настроение праздничное. А то показывают по всем каналам одни и те же тошнотворные морды…
Женя промолчала, сосредоточившись на поедании заливного. Правда, вкуса совершенно не ощущала. Чуть не подавилась из-за его комментария.
— И как тебя только угораздило? — продолжил развивать больную тему Зимин. — Вроде неглупая баба, и так прокололась… Неужели сразу непонятно было…
Женя настойчиво перебила его:
— Не надо об этом! Пожалуйста, не надо…
И замолчала. Ковырнула еще пару раз в тарелке, да ничего уже не хотелось: ни заливного, ни любимой селедки под шубой, ни чего-то более остренького и совсем уж несъедобного…