— Ну, будем, — заторопился хозяин, глядя на эфиопа подслеповатыми глазами и не узнавая в нем представителя иной расы. — Молодец, что зашел.
— Сэю-вэю, — пробубнил Гена, чтоб хоть как-то оправдать вторжение.
— И тебе того же, — поблагодарил старик и нетерпеливо выпил.
Помня о наставлениях Мамая, подмастерье хотел было отказаться и попросить деньгами, но старик был так назойлив, что Гена уступил.
Первая удача и доза водки вселили в эфиопа уверенность, и в следущий дом он просился уже гораздо смелее. Во втором доме он также уступил и выпил водки. Уступил и в третьем. Под покровом ночи Тамасгену удавалось скрыть свое истинное лицо, да и хозяева спросонок не очень-то приглядывались. Некоторые принимали его за странствующего цыгана и кроме горькой давали страннику пирожки. Когда сеятель посыпал пшеном полквартала, его карманы были набиты хлебо-булочными изделиями разных видов, но денег там по-прежнему не было. В шестой по счету дом эфиопа не пустили вообще, узнав в нем черта. Но ему это было уже решительно все равно. Нетвердой походкой он поплелся к более цивилизованным гражданам, размашисто разбрасывая направо и налево крупу и весело выкрикивая: "Сэю-вэю, давай деньги!.. Деньги!"
Потап управился раньше срока и поджидал компаньона на углу. Дань, собранная им с десяти дворов, составляла сто восемьдесят три тысячи наличными и три конфеты. В целом процедура веяния прошла вполне гладко, хотя не обошлось и без шероховатостей. А в одном дворе цепной пес грызнул его за пятку.
Прождав напрасно десять минут, Потап перебрался на другую сторону улицы и приступил к поискам товарища. Следы эфиопа, обозначенные на снегу зигзагообразной вереницей, обрывались у железных ворот, за которыми возвышался белокаменный, добротный дом. На веранде дома горел свет, отбрасывающий на окна две тени. Чекист подпрыгнул и всего на мгновение заглянул поверх шторок. Но даже этого мгновения было достаточно, чтобы понять, что товарища необходимо выручать.
Подмастерье находился в плачевном положении. Он был целиком в руках хозяина дома. Немолодой упитанный мужчина в пижаме держал Гену за горло и, заливаясь горючими слезами, мычал:
— Па-а-авлов… Па-а-авлов…
Эфиоп лишь судорожно вздрагивал и глупо водил по сторонам глазами. Когда двери распахнулись и на веранде объявился еще один незваный гость, толстяк оглянулся и гневно воскликнул:
— Харе Кришна!
— Кришна харе, — быстро нашелся Мамай, подняв в знак приветствия руку.
Как ни странно, но такой ответ почему-то сразу успокоил хозяина. Он отнял от эфиопа руки, ткнул пальцем в грудь Потапу и строго спросил:
— А вы по какому делу, товарищ?
— Он со мной, — вступился за подручного Потап. — Заблудился. Не туда попал.
— Так это не он?
— Не он.
— А вы Павлова не видели?
— Не видели.
Утратив к присутствующим всякий интерес, мужчина в пижаме принялся ходить взад-вперед, задумчиво бормоча:
— Кадры решают все… Рассматривать данную позицию можно с разных позиций… Первейшая задача есть суть сегодняшних дел… Это принципиально важно… Архиважно!.. Павлов подлец… Подле-е-ец…
— Уходим, — коротко известил Потап эфиопа.
— А? — опомнился толстяк. — Вы по какому вопросу, товарищи?
Но на веранде уже никого не было. Ветер легко поиграл с дверью, затем резко распахнул ее и швырнул на пол горсть снега, которая тут же превратилась в лужицу.
— Он еще свое получит, — возмущался протрезвевший подмастерье, оказавшись на улице. — Что я ему сделаль? Кто он такой?
— Кажется, я знаю, кто он такой, — проговорил чекист. — Это и есть тот несчастный секретарь, разорившийся на денежной реформе. Когда, ты говоришь, он на тебя напал?
— Когда я попросиль у него деньги.
— Точно, все сходится.
— А кто еще такой Павлов? — кипятился Гена.
— Бывший премьер-министр.
— А почему он меня душиль?
— Потому, что это тот премьер-министр, который эту реформу и провернул.
— Сволочь. Меня из-за него чуть не задавили, — сказал эфиоп, бережно потерев шею.
— Хорошо, — оборвал Потап, — перейдем к делу. Сколько насеял? Показывай деньги.
Но вместо денег, покопавшись в карманах, подмастерье показал десяток сплющенных пирожков и раскрошившуюся половинку кекса. Оценив заслуги Тамасгена, бригадир поднял на него разочарованный взгляд и с сожалением вздохнул:
— Кажется, зря я тебя спасал.
Заработанные пирожки старатели съели вместе. Деньги Потап оставил при себе.
Часть вторая. Кульминация
Глава 1. Голуби
С некоторых пор Афанасия Ольговича Цапа стали одолевать дурные предчувствия. Заподозрив, что в его организм вселилась некая скрытая болезнь, он нередко прерывал прием пищи и, замерев, прислушивался к функционированию своей пятидесятилетней пищеварительной системы. Но желудок, кажется, трудился вполне исправно и не расстраивался уже с июня. От язв, гастритов и прочих недоразумений бог миловал. Но что-то было не так. Продолжая изыскания, Цап оголялся перед зеркалом и принимался тщательно рассматривать свое небольшое упитанное тело на женских ногах. Он придирчиво изучал каждый прыщик, заглядывал в ноздри, рот и прочие отверстия, но всякий раз, оставаясь удовлетворенным, недоумевал о причинах внутреннего беспокойства.
— Странно, — бормотал Афанасий Ольгович и вставлял под мышку градусник, надеясь с его помощью прояснить ситуацию. Но ситуация не прояснялась, ибо столбик ртути доходил только до "36,6" градуса. Афанасий Ольгович очень злился и натирал головку термометра о ковер, поднимая ртуть до отметки "39". Выявив таким способом свой недуг, он облегченно вздыхал и ложился спать.
У Цапа было два недостатка. Первым была розовая, величиной с горошину родинка, восседавшая на кончике его круглого носа. Вторым, менее значительным, было невезение. Афанасий Ольгович был просто-таки патологически невезуч. Беды сваливались на его плешивую голову с незавидным постоянством. И если последнее обстоятельство касалось лично Цапа, так как не затрагивало интересов окружающих, то его глупую свисающую родинку были вынуждены созерцать многие ни в чем не повинные граждане.
Сам Афанасий Ольгович давно свыкся с темпераментом своей судьбы, терпеливо относился к ее козням и в качестве компенсации был одарен мышиной осторожностью. Он не играл в азартные игры, обходил стороной точки общепита, избегал случайных знакомств и вполне благополучно просидел в 13-м кабинете Козякинского райкома партии вплоть до его роспуска. Завершив карьеру в чине зам. зав. отдела, Афанасий Ольгович подался в вольные фермеры. Он держал свиней, не участвовал ни в каких путчах и вел вполне смирную бобылью жизнь.
Но нехорошие предчувствия, овладевшие душой беспартийного животновода, подсказывали, что от судьбы не уйдешь и пора готовиться к новым потрясениям.
Фермер впал в уныние.
…В дальнем углу спальни, за комодом, послышался шорох, и вскоре оттуда выполз лохматый косоглазый пес. Сдержанно рыча, он подкрался к краю кровати, с которой беспечно свисала нога Афанасия Ольговича, и, принюхавшись, старательно прикусил на ней большой палец…
Фермер взвизгнул и проснулся. На всякий случай спрятав ногу под одеяло, он зажег свет и долго сидел в кровати, очумело озираясь и находясь под впечатлением кошмара. "Не к добру это, — с тоской подумал Цап. — Может, деньги менять будут? Или, не дай бог, Коняка заявится? К чему собака снится? Косая притом… Точно, на Коняку похоже. Вот зараза! Вместе с черными предположениями, в голове животновода закрутилась мысль о том, что неплохо бы, помимо свиней, завести еще и теплую жену, которую можно было бы отправить за компотом в погреб. Ему вдруг стало жаль себя, свою серую жизнь, и, расстроганный, он твердо решил жениться. К следующей зиме.