Фантазия унесла Афанасия Ольговича из холостяцкой комнаты в уютную, обставленную глупыми, но приятными вещичками, пахнувшую дрожжами и сушеными грушами. От удовольствия он зажмурился… Внезапно в ароматное облако его грез ножом вонзился чей-то крик. Цап вскочил. Во дворе отчаянно визжала свинья Катька.
Когда в дверях сарая возник хозяин, Катька смолкла и, виновато хрюкая, спрятала рыло за корыто.
— Чего орешь, дура! — возопил Афанасий Ольгович и хватил ее лопатой. — Чтоб ты сдохла, гадина! Чтоб у тебя рожа в кор-рыто не влезала! А на тебе! А на!
Еще секунда и свинья должна была пожалеть и о приснившейся фермеру собаке, и об укушенном пальце, если бы в последний раз не спас свою подругу старый хряк. Неподвижность его туши поразила Цапа как раз в тот момент, когда орудие возмездия готово было вновь обрушиться на жирную спину истерички. Медленно, очень медленно Афанасий Ольгович опустил лопату, не сводя стекленеющего взгляда с кабана.
— Эй, — сдавленным шепотом позвал хозяин и пнул его ногой. — Эй, Борман.
Но Борман был безнадежно мертв.
Цап зашатался и схватился за стену, чувствуя, как силы покидают его.
Остаток ночи он провел в беспробудном бреду, сопровождаемом интенсивным хрюканьем и собачим лаем.
Утром Афанасий Ольгович поспешно убедил себя в том, что все случившееся — продолжение дурного сна, и побежал в сарай. Кабан лежал в той же позе. "Тьфу ты, сдох, свинья", — вынужден был согласиться фермер и злобно посмотрел на Катьку, виновную, по его мнению, во всех несчастьях.
Но все эти неприятности оказались лишь прелюдией к большим событиям. Вольный фермер понял это, когда получил по почте загадочный конверт. В конверте оказалась открытка с еще более загадочными голубями, несущими в клювиках цветочки, а в лапках обручальные кольца. Дрожащей рукой он развернул открытку и, почти теряя сознание, прочел:
Ув.т. Цап!
Приглашаем Вас на одновременный сеанс экстрасенсорики и медитации, который произойдет в эту пятницу в 18.00 в ДК" Литейщик". Ваше место № 13, ряд 1.
Подписи не было.
"Так я и знал! — обомлел Афанасий Ольгович, перечитывая таинственные письмена. — Что же теперь делать? Добралися… И до меня новые власти добралися… Выходит, допрашивать будут? Меди-та-ци-ю и экс…экстра-сен… черт знает что одновременно делать будут. А что я им сделал? Ничего я им не сделал. Я вообще ничего не делал. А может… опять конякинские штучки? Однако откуда у этого дурака такой жаргон? Нет, это демократы. О господи! Да, да, демократы".
Приготовившись к самому худшему, животновод занес в дом вилы, потом, опомнившись, их вынес и заперся на все замки. Решено было никому не открывать. Во всяком случае, пока не пройдут репрессии.
"Интересно, а Коняка получил повестку? — гадал Афанасий Ольгович, перебегая от одного окна к другому и заглядывая в соседский огород. — Как бы не забыли про него".
"Интересно, а Цапу тоже дали?" — раздумывал в это же время Коняка, угрюмо уставившись на глянцевых голубей.
Открытка была подписана все тем же почерком, но на этот раз приглашенного обещали исцелить от порчи. "Чего это они имеют в виду?" — насторожился Коняка. Намек насчет порчи был обидный.
Мирон Мироныч Коняка и Афанасий Ольгович Цап были соседями и старыми верными врагами.
Вражда началась в раннем детстве, когда Афоня и Мирон только-только приспособились завязывать пионерские галстуки. Когда на их улице поселилась девочка по имени Пятя, два юных оболтуса решили для порядка ее поколотить. Незнакомка их опередила, надавав по шее не только заговорщикам, но и всем окрестным пацанам. И хилые пионеры, не раздумывая, в нее влюбились. Но Пятя долгое время проявляла к поклонникам равную благосклонность, с одинаковым удовольствием таская обоих за чубы. Подобная легкомысленность с ее стороны привела к тому, что между Мироном и Афоней разгорелось непримиримое соперничество. Соперники росли, делали друг другу пакости, ябедничали учителям, писали кляузы, иногда дрались и не оставляли надежд заполучить предмет своего обожания, который, в свою очередь, также рос и превратился в конце концов в девицу Пятилетку. Пришла пора выбирать, и из двух воздыхателей предпочтительнее оказался более настырный Мирон Коняка. Непутевый Афанасий был повержен.
Но, женившись на отбитой девушке, молодой супруг довольно скоро осознал, какую свинью подложил ему Цап, и возненавидел его еще больше.
Коняка и Цап не только жили по соседству. Каким-то странным образом судьба свела их и на работе, усадив в соседние кабинеты одного и того же заведения. И лишь в преклонном возрасте им удалось отвертеться друг от друга. Афанасий Ольгович пошел по сельскому хозяйству, а Мирон Мироныч, поддавшись влиянию политических потрясений и своего сына Василия, оставил марксистскую идеологию и нашел утешение в религии.
Из имевшихся в районе легальных сект субботников, пятидесятников, трясунов и пр., бывший зам. зав. идеологического отдела товарищ Коняка отдал свои симпатии баптистам. Они понравились ему названием и не принуждали вносить добровольные пожертвования.
Впрочем, ни в какую секту он не пошел, и козякинским божьим людям так и не суждено было узнать, что где-то, может совсем близко, закоулками шатается их неприкаянный брат. Мирон Мироныч был баптистом сам по себе.
Найдя пристанище душе, баптист решил подумать и о бренном теле и начал производство самогона.
В отличие от веры в бога перегонка зеленого змия давала реальные плоды. Мирон Мироныч обзавелсяпостоянной клиентурой, которая приходила в приемные часы. Для удобства же неопытных потребителей, путавших поначалу зеленый забор Коняки с зеленым забором Цапа, на калитке производителя появился написанный мелом ориентирующий лозунг: "Лечу травами", который был заметен даже ночью. Но чья-то злобная рука периодически корректировала надпись, исправляя ее на "Калечу отравами". Коняка устраивал ночные засады на злоумышленника, прячась с молотком в летней кухне, но ожидания ни к чему не привели, лишние буквы в словах появлялись как бы сами собой. Пришлось смыть весь лозунг.
Самой большой несправедливостью на свете баптист считал свой брак. Пятилетка Павловна оказалась тиранкой и неизвестно как сбежала из эпохи матриархата. Таких жен, считал Коняка, надо либо бить, либо бросать. Но распускать руки он опасался ввиду явного физического превосходства супруги. Покидать ее Мирон Мироныч не решался по той же причине. По всем расчетам такая женщина, как Пятилетка Павловна, должна была достаться невезучему соседу, но там, наверху, силы небесные что-то перепутали, и Коняка вот уж три десятка лет ощущал на себе результаты этой роковой ошибки.
Пятилетка Павловна работала акушеркой в родильном доме № 3, где пользовалась уважением среди коллег. Но злые языки утверждали, что во время ее ночных дежурств преждевременные роды случаются чаще обычного. Новорожденные ее пугались и нередко пытались уползти обратно.
Когда-то Мирон Мироныч еще слабо надеялся, что супругу сможет свалить хоть какой-нибудь недуг, но время шло, а Пятилетка Павловна только крепла и мужала год от года. В конце концов Коняка понял, что умрет она лишь от старости, но ему до того счастливого момента дотянуть не удастся.
Мирон Мироныч был конопатым блондином и страдал, как он сам выражался, курячей слепотой, которая начинала прогрессировать уже при легкой стадии опьянения. Но несмотря даже на такую неприятность, будучи пьяным, Коняка страстно любил весь мир, лез ко всем целоваться и каждого встречного называл Семен Семенычем.
Эта привычка завелась у него с той поры, когда Пятилетка Павловна, не спросясь, одарила его сыном и, также не спросясь, окрестила младенца Василием. Супруг воспротивился и предложил переименовать того в Семена, в честь полководца Буденного. Начался спор. Но ввиду того, что Мирон Мироныч убеждал оппонента морально, а тот его — физически, то, разумеется, строптивый муж был вскоре переубежден. В споре, как и следовало ожидать, победила истина Пятилетки Павловны. Но Коняка оказался тоже не подарком и всякий раз, напившись, упрямо представлял себе всех окружающих исключительно Семен Семенычами. Жена и сын в это число принципиально не входили.