— А я… А я… — торопливо заговорил Харчиков. — А я шел по коридору… тут раздался грохот и… и я… и мне захотелось в туалет. Там как раз сидел товарищ Куксов, и я предложил ему немедленно сообща действовать.
— Это вы-то мне предложили?! — возмутился Владимир Карпович. — Да это я вам предложил!
— Kaк, же вы, если вы там, извиняюсь, труса праздновали.
— Никого я не праздновал!
— Нет, праздновали, — мягко настаивал Христофор Ильич. — Я еще зашел к вам и говорю: "Хватит вам тут труса праздновать, товарищ Куксов, хватит, понимаешь, ерундой заниматься. Нужно что-то делать".
— Да что ж вы врете!
— Цыц! — прервал спорщиков Потап и обратился к диссиденту: — Ну а вы как там оказались? Вы тоже шлышали грохот?
— Я? Нет, я пошел им сказать, что все уже кончилось и можно выходить. Я даже ничего не слышал.
— Та-ак, — подытожил председатель, — никто ничего не видел, никто ничего не знает. Из ваших, сбивчивых объяснений мне ясно одно: картина неясная. То, что здесь было шумно, я и без вас знаю, по почерку видно. И этот почерк мне не нравится.
Потап в задумчивости прошелся по двери, носком ботинка столкнул на пол осколки, оставшиеся от вывески.
— Кто-нибудь видел товарища Степана? — поинтересовался он.
— Нет, — переглянулись подпольщики.
— Нет? Странно.
— Уходить! Уходить надо! — заволновался Куксов, почуявший недоброе раньше всех. — Нет никаких гарантий! Арестовать могут. Где гарантии, что не арестуют? Это дело рук демократов. Ведь скоро выборы, им нужны разоблачения. Повесят на нас заговор, всех собак на нас повесят! Они любят искать крайних. Где гарантии, что мы не будем крайними?
— Правильно, — поддержал Харчиков, спасаться надо, пока не поздно…
Диссидент завороженно молчал. Неожиданная возможность оказаться в оппозиции раскрывала перед ним новые горизонты. Наконец-то его заметят и упекут в тюрьму. Рано или поздно власти должны осознать, что с такой величиной, какой является Игнат Фомич, не считаться нельзя. О нем вновь заговорят, о нем вновь напишут. На первых полосах коммунистических и профсоюзных газет появятся заголовки: "Известный общественный деятель опять сидит за правду", "Талант душат в неволе", "Выдающегося поэта и художника власти мучают в застенках", "Бунтарь по-прежнему рисует". Шахтеры и творческая интеллигенция выйдут на митинги протеста… "В общем, все будет замечательно", — мыслил Игнат Фомич, презрительно глядя, как малодушные соратники предаются панике.
— Уходите! — горячо заговорил он. — Уходите все! Я никого не выдам. Я все возьму на себя, и пусть меня арестовывают!
Мамай погладил отважного подпольщика по голове и пообещал:
— При необходимости я обязательно воспользуюсь вашими услугами, а пока такие жертвы преждевременны. Берите лучше веник и принимайтесь за дело.
Владимир Карпович и Христофор Ильич подняли дверь и, недовольно пыхтя, стали двигать ее ко входу.
— Правее, — командовал чекист, — еще правее, вы закрыли выключатель… Теперь левее, еще левее, загородили Коняку… О, товарищ Коняка! И вы тут? Вы тоже из туалета? Наверное, вы забрели в женский. Да уберите эти двери!
На пороге, не решаясь войти, стоял Мирон Миронович. Он имел помятый вид и прикрывал ладонью правый глаз.
— Постойте, постойте, вы ведь должны сейчас проводить искусственный отбор. Почему вы бросили пост? — допытывался Мамай.
Уполномоченный затравленно огляделся, собрался с силами и неожиданно объявил:
— Я отказываюсь быть соучастником вашего шоу!
— Почему? — кротко спросил Потап.
— Принципиально!
— По идеологическим соображениям?
— По соображениям моей жены.
— Вот как? И какие же она выдвигает аргументы?
Вместо ответа Коняка опустил руку, предъявив соратникам мясистый радужный синяк, из кратера которого мерцал заплывший глаз.
— М-да, — вынужден был признать Мамай, аргументы убедительные. И… за что это она вас так?
— За изме-ену, — с надрывом протянул Мирон Мироныч.
Потап отступил на шаг и недоверчиво покосился на соратника. Хотя тот и числился бабтистом, но подобной выходки от него не ожидал никто.
— Что же вы стоите как вкопанный? — нарушил наступившую тишину председатель. — Заходите, поведайте нам о своих ратных подвигах.
Пострадавшего усадили в кресло, дали воды и сигарету. Потап присел на край стола, скрестив на груди руки и придав лицу самое серьезное выражение. Соратники угрюмо помалкивали, находясь еще под впечатлением погрома.
Коняка, несколько гордый своим положением, курил чинно и неторопливо, будто бывалый солдат перед новобранцами.
Наконец он затушил окурок, пригладил волосы и сиплым голосом заговорил:
— Спим мы, значит, спим…
— Фу-у, — скривился Мамай, — Мирон Мироныч, зачем сразу начинать с кульминационной части? Опишите сперва завязку, сделайте вступление.
— А чего описывать? Не было никакой завязки и никакого вступления.
— Что ж, если вам так больше нравится, то начинайте с самого вульгарного места.
— Спим мы, значит, спим…
— Сколько ей хоть лет? — перебил чекист.
— Кому?
— Кому, кому! Ну не собаке же вашей! Даме вашего сердца, если можно так выразиться.
Мирон Мироныч пожал плечами.
— Годов двадцать будет.
— Ка-ка-я ни-изость! — с плохо скрытой завистью воскликнул Куксов.
— Действительно, — согласился Потап, — похабщина какая-то выходит. Ваша распущенность не влазит ни в какие ворота. Двадцать годов! Конечно, будь она в три раза старше — ваш поступок не стал бы возвышеннее, но по крайней мере это было бы смешно. Вы, оказывается, страшный человек. Продолжайте.
— Нy вот, спим мы, значит, спим… — в третий раз начал Мирон Мироныч. — И тут — она.
— Ага! — вновь не удержался председатель. — Жeнa! Она застукала вас на месте! Ну, ну.
— Не, это она потом… стукала меня прям на месте… Чуть до смерти не застукала.
— Понимаю.
— Ну вот, вижу я — она. Вся такая голая, голая! Только чулки и белье споднее на ней. Является и давай орать: "Держите меня! Хватайте меня!"
— Бес-стыжая! — простонал Куксов, хватаясь за сеpдцe.
— Ничего не понимаю, — недоуменно пробормотал Мамай. — Кто явился-то?
— Да девка эта!
— Она что, в соседней комнате была?
— В соседней комнате был Вася, — молвил баптист, раздражаясь.
— Вася? Какой Вася?
— Сын мой.
— Ага. Выходит, она сбежала от Васи, а вы сбежали от жены?
— Никуда я не бегал. Я спал.
— Стоп. Давайте сначала. С кем вы спали изначально?
— Изначально? С законной супругой, с кем же еще!
— А потом?
— И потом.
— Итак, всю ночь вы провели с супругой. Так?
— Так.
— Но вы же только что утверждали, что изменили ей!
— Изменил, — настаивал Коняка.
— Как же вы умудрились это сделать, не покинув даже супружеского ложа? — насмешливо сказал Потап, начиная прозревать.
— Для того чтобы изменить, совсем не обязательно с кем-то переспать.
— Верно, верно. Следовательно, и переспать с кем-то — это не обязательно изменить. А? Kaк вам моя мысль? Запишите, при случае зачитаете ее супруге.
— Ну а дальше что было? — заерзал Харчиков, охваченный нетерпением.
— Дальше? Дальше она стала мне подставлять, всякие места…
— Ка-ка-я гну-усность! — голосил Куксов.
— Ну а вы? А вы что? — подал жару Христофор Ильич.
— Я? А что я! Я церемониться не буду. Я ее хвать! — И Мирон Мироныч, протянув обе руки, продемонстрировал товарищам, как он ее "хвать".
— Это уже вообще, — поник зав. отделом агитации.
Посмотрев на него подбитым оком, уполномоченный не спеша закурил.
— Ага, а что дальше? — торопил его Христофор Ильич.
— А дальше он проснулся, — зевнув, проговорил председатель.
Наступила напряженная пауза.