Первые три дня Афанасий Ольгович крепился. Глядя, с какой резвостью толстомордик морщинистый поглощает все съедобное и несъедобное, свиновод тешил себя надеждой, что не пройдет и полгода, как подопечный превратится в громадного трехцентнерного хряка.
— Ну что, брат, наберешь три центнера? — бывало, спрашивал Афанасий Ольгович, поднося Куксу очередное ведро помоев.
Повизгивая от нетерпения, поросенок бросался на еду и, застенчиво косясь на хозяина, как бы говорил: "Наберу, брат. Отчего же не набрать? Я уж постараюсь".
Но вскоре надежды Цапа стали таять. В его душе поселились сомнения.
Нет, аппетит у Кукса не пропал. Напротив, он возрастал с каждым часом. Это-то обстоятельство и беспокоило фермера. Толстомордик жрал не только то, что дают ему, но и объедал Катьку. Свинья чахла и хирела на глазах. И Афанасий Ольгович понял: полгода ему не продержаться. Для того чтобы прокормить Кукса в течение этого срока, придется продавать дом и все хозяйство.
Соразмерив свои возможности с потребностями толстомордика, вольный фермер решил откармливать кабанчика не больше месяца.
Утром свиновод привозил на санках пищевые отходы из столовой завода ЖБК; в обед — из детского сада "Ласточка"; вечером Кукс пожирал то, что не доели за день учащиеся СПТУ № 18. Благодаря всем этим усилиям через месяц десятикилограммовый поросенок должен был прибавить в весе еще хотя бы килограммов тридцать. Количество уничтожаемой еды неминуемо грозило качественно преобразить Кукса. Закон диалектики о переходе количества в качество рано или поздно должен был заработать. Иначе и быть не могло.
И действительно — не прошло и двух недель, как животное стало претерпевать качественные изменения.
Но эти изменения фермера не радовали…
После тщательных измерений и взвешиваний выяснилось, что толстомордик все-таки поправился, на один килограмм. Но единственной частью тела, на которой это отразилось, была голова. Рыло Кукса по величине своей быстро догоняло Катькино, в то время как туловище оставалось тощим и поджарым.
— Сорок кило минус одиннадцать будет двадцать девять, — соображал Афанасий Ольгович, отрешенно глядя на обжору, — осталось двадцать девять килограмм… Это ж сколько еще месяцев тебя кормить, чтобы набралось сорок?
Кукс в ответ на это только прятал бесстыжие глазки и жалобно скулил, словно предчувствуя, что до сорока килограммов ему не дожить.
Но столь низкие темпы роста огорчали Цапа гораздо меньше, чем другие изменения, происходящие с кабанчиком. Сначала на спине и шее Кукса вылезла редкая рыжая щетина. Озадаченный прочими неприятностями, Афанасий Ольгович не придал этому большого значения. Не придавал он значения до тех пор, пока щетина не стала превращаться в шерсть и расползаться по всему телу. Это уже выпирало за рамки всякого приличия. Вдобавок ко всему толстомордик морщинистый от пятака до хвостика покрылся складками и морщинами, оправдывая таким образом свою породу. Создавалось впечатление, что на его тщедушное тельце надели шкуру здорового кабана.
Кормилец и нахлебник стали друг друга стесняться.
Афанасий Ольгович ходил вокруг Кукса кругами и думал о том, что надо что-то делать: либо продавать дармоеда, либо…
Будто угадывая нехорошие намерения хозяина, толстомордик его все больше сторонился и постепенно дичал. Но так или иначе, с довольствия толстомордика не сняли, хотя рацион его теперь заметно сократился.
Цап по-прежнему возил питомцу пищу и руководствовался при этом, очевидно, исключительно гуманными соображениями.
В отличие от соседа Мирон Мироныч питал гораздо меньшую любовь к животным. Жизнь сделала его сердце черствым, а руки — грубыми. И этими грубыми руками Коняка ловил собак, маленьких. Но им в данном случае двигала вовсе не антипатия к четвероногим, а корыстные мотивы и рекомендации товарища Брэйтэра.
Разумеется, прежде чем толкнуть соратника на такой шаг, Льва Ароновича мучили душевные терзания. Он долго колебался.
Душевные терзания начались с того момента, когда товарищ Мамай взял с магната обязательство предоставить шубу, натуральную.
Под шубой натуральной предполагалась шуба соболиная или что-то в этом роде. Но ни соболей, ни чего-то в этом роде в пригородных степях давно не видели. Из всех пушных зверей там водились только суслики, из пушнины которых, даже если очень исхитриться, шубы не получится. В лучшем случае из нее получится пальто. Итак, суслики отпали сами собой. Зато собаки! Собак на козякинских улицах водилось в изрядном количестве. В самом деле, почему бы не взять в дело собак? Может, это негуманно? А шить шубу из соболя — гуманно? Чем, собственно, соболь хуже собаки? Только тем, что у него лучше мех. Китайцы, к примеру, не только делают из собак верхнюю одежду, но и едят их прямо в ресторанах. Ну, допустим, подать пса на ужин — это уже слишком, но вот содрать с него шкуру!..
Помучившись и попереживав подобным образом, Лев Аронович принял разумное решение.
Прикомандированный к Брэйтэру баптист был откомандирован на улицы Козяк добывать натуральный мех.
Вооружившись палкой, веревкой и мешком, Мирон Мироныч взялся за дело. Дело было стоящее: за каждую шкуру крупной собаки директор базара обещал заплатить по двести тысяч. Но к большим псинам Коняка подходить опасался, а те, на которых он решался напасть, оказывались немногим больше белок и едва тянули на тридцать тысяч. Чтобы получить положенное вознаграждение, вместо одной шкуры баптисту нужно было раздобыть шесть.
Впрочем, за три дня охоты Мирону Миронычу не удалось изловить ни одной собачки. И главной причиной тому было отсутствие навыков. С утра и до наступления сумерек пропагандист бродил за стайками бездомных дворняг и зачем-то держал наготове палку. Приблизительно поимку зверей он представлял себе так: куском колбасы он приманивает песика, а затем — палкой по голове, и в мешок. И так до тех пор, пока мешок не наполнится. Что делать с прибитыми псами дальше, Мирон Мироныч вообще не представлял.
На практике все оказалось несколько сложнее. Завидев странного человека с палкой, четвероногие торопливо трусили прочь. Коняка робко преследовал стаю в надежде, что какая-нибудь дура-дворняжка от нее отстанет, выбьется из сил и полезет в мешок без всякой колбасы. Но животные держались дружно и просто так расставаться со шкурой не собирались. Со временем вид назойливого человека перестал их смущать и они не обращали на него внимания.
Часто Мирон Мироныч шел на хитрость и бросал недалеко от себя кусочек вареной колбасы. Но к угощению подходили только мощные кобели, от одного вида которых собаколов терял агрессивность.
Зав. отделом пропаганды был вынужден поменять тактику. Теперь он разыскивал и преследовал одиноких собак.
Объектом его пристального внимания стала бездомная облезлая болонка. Мирон Мироныч скормил ей уже килограмм колбасы, но болонка по-прежнему соблюдала дистанцию.
— На, на, на, — гундосил Коняка, протягивая руку с приманкой, — на, на, дура. Да стой же ты!
За сим странным промыслом и застал своего соратника Христофор Ильич.
— Что это вы делаете? — изумился Харчиков, столкнувшись с баптистом на безлюдной улице.
— Ничего, — насупился Мирон Мироныч, поднимаясь с колен и пряча за спину палку.
— А что это у вас в руке? — наседал Христофор Ильич.
— Колбаса.
— А зачем?
— Ем, — отрезал Коняка и в подтверждение своих слов бросил кусочек колбасы в рот и принялся аппетитно жевать.
— А собака здесь зачем?
— А я почем знаю! Мимо проходила. Пшла отсюда!
— А палка?
Мирон Мироныч не смог найти правдоподобного объяснения и ответил очень просто:
— Надо.
— Тогда что же вы тут делаете?