— Мили-и-иция-а-а!
Инициативная группа бросилась врассыпную.
Воспользовавшись всеобщим замешательством, чекист живо вскарабкался на постамент и уже без всяких призывов и речей принялся срывать с вождя стальные путы. "Ну, народ, — бормотал он, со злостью отцепляя крюки, — на минуту нельзя оставить!.. Им бы все ломать да крушить, ломать да крушить…" В тревожном молчании народ следил за действиями оратора и пытался разгадать его новый замысел.
Зачинщик бунта между тем вел себя довольно странно. Сняв с Ильича последнюю петлю, он велел подручным сматывать удочки и, не давая никаких объяснений, заперся в кабине грузовика.
Собравшиеся пришли в себя лишь тогда, когда машины одна за другой двинулись прочь и стало ясно, что на сегодня это их последний маневр. Беглецов провожали презрительным свистом и улюлюканьем. После исчезновения провокаторов толпа, paзделившись на группы, обсуждала случившееся еще минут десять. Но начинать новый митинг охотников больше не нашлось, и, влепив напоследок Ильичу несколько снежков, раздосадованная публика стала расходиться.
В десятом часу вечера, когда следы у памятника давно замело снегом, на площадь, толкая перед собой пустую тачку, вышел человек. Следуя таким путем, человек делал небольшой крюк, но идти по проезжей части было опасно, потому что в любую минуту на нее мог выехать автомобиль. Держаться тротуара было еще опаснее, потому что из любой подворотни могли выскочить хулиганы. Решив не подвергать, себя лишний раз риску, путник выбрал пустынную равнину.
Путником был не кто иной, как Афанасий Ольгович Цап, движимый в столь поздний час заботой о прожорливых питомцах. Вольный фермер совершал свой обычный ежедневный рейд по маршруту дом — столовая СПТУ № 18 — дом, в чем, собственно, не было ничего предосудительного, и потому он крайне удивился, когда дорогу ему преградили три дюжих милиционера.
— Он? — просто спросил, по-видимому, старший из них и ослепил подозреваемого фонарем.
— Кажется, он, — ответил другой, — но не похож.
— Притворяется.
— Тот повыше был. И помоложе.
— Значит, хорошо притворяется. И телегу с собой взял.
— А тот был без телеги! — вновь начал сомневаться старшина, сравнивая подозреваемого с зачинщиком митингa. — Еще курыть мне давал.
— Хите-ер, — заключил главный. — Ишь, дурачком прикидывается.
Ни живой ни мертвый, Афанасий Ольгович преданно смотрел в наведенный на него фонарик и терпеливо ждал, когда же наконец блюстители порядка определят истину и его отпустят. Но блюстители порядка Афанасия Ольговича почему-то не отпустили, а, напротив взяли с собой.
С грустью думая о том, что в столовую он сегодня никак не успеет, вольный фермер понуро покатил тачку в направлении райотдела. Взяв задержанного в полукольцо, стражники сосредоточенно молчали, готовые в любой момент пресечь попытку к бегству…
В ту же ночь Потап вернулся домой мертвецки пьяным и, не раздеваясь, заснул на полу в детской. Больше Господа он ни о чем не просил.
Глава 3. Поминки
Отсидев пятнадцать суток за хулиганство, Афанасий Ольгович был выпущен на свободу. Общение с уголовными элементами повлекло за собой разительные перемены: теперь Афанасий Ольгович смотрел на мир прищуренным глазом, цинично сплевывал сквозь зубы и в минуты особого волнения изъяснялся на тюремном жаргоне.
Вернувшись домой, он нашел свое хозяйство в запустении. Дверь сарая была открыта настежь и болталacь на одной петле. В сарае гулял ветер. От Катьки не осталось и следа. Зато поросенок обнаружился в целости и сохранности. Он бродил по саду в поисках пропитания и обгладывал кору с деревьев. За время отсутствия хозяина Кукс окончательно покрылся pыжей шерстью и стал похож черт знает на что. Фермер его узнал с большим трудом.
— Я там зону топтал, — медленно процедил он, наступая, — а ты тут харю наедал, каз-зел.
Питомец удивленно уставился на свиновода.
— Чего шары выкатил, урюк? — распалялся Афанасий Ольгович, видя в Куксе корень зла.
Пораскинув своими поросячьими мозгами, Кукс решил не связываться и, повернувшись к хозяину задом, потрусил прочь…
По календарю давно наступил март, но лютый мороз все еще держал природу мертвой хваткой. Мартовские коты были очень недовольны.
Афанасий Ольгович безвылазно сидел дома, тоскливо разглядывая из окна метровые сосульки. После случившейся размолвки, толстомордик был предоставлен самому себе. Изредка он подкрадывался к дому и тыкал в стекло свою отвратительную ряху, доводя фермера до полуобморочного состояния.
В конце концов терпение свиновода лопнуло и он решил, что с наступлением тепла поросенка надо продавать. Разумеется, предварительно придав ему товарный вид.
И однажды Афанасий Ольгович взял мешок и вышел на порог…
Толстомордик был пойман старым, испытанным способом. Польстившись на краюху хлеба, обжора угодил в западню и после продолжительной непримиримой борьбы оказался связанным.
— А-а! — возрадовался Цап, подняв его за задние ноги. — Попался, который кусался! У, сволочь, глаза б мои тебя не видели, тьфу!
Кукс молча висел вниз головой и опасливо косился на хозяина.
Афанасий Ольгович сел на порог, зажал поросенка между коленями и, коварно ухмыляясь, взял в руку опасную бритву. При виде холодно мерцавшей стали толстомордик занервничал, заерзал и принялся рычать.
— Сейчас, гадина, узнаешь, — пообещал Цап. Стой спокойно, а то тошно на тебя смотреть… Кому ты такой нужен? Сдохнешь, как последняя собака…
С этими словами он помазал спину животного мыльной пеной и приступил к бритью.
Процедура Куксу не понравилась. Подняв истерический визг, он вырывался и бился в конвульсиях, вследствие чего цирюльник допустил несколько порезов.
Вольный фермер настолько увлекся этим неблагодарным занятием, что даже не заметил, как в калитку вошел гость. Это был Потап.
Потерпев фиаско, председатель на какое-то время отошел от дел. О роде его занятий за прошедшие недели можно было судить по синеве вокруг глаз и некоторой одутловатости лица. Впрочем, уйдя, по старинному обычаю, в запой, Потап не оставил своих корыстных намерений и теперь вынашивал новые планы захвата клада. Но планы, надо сказать, были покa смутными.
Мрачно оглядев тушку, дрыгающую ножками, чекист полюбопытствовал:
— Кастрируете?
— Брею, — огрызнулся Цап, но быстро опомнился и поднял на нежданного гостя испуганные глаза.
— Зачем? У нее лишай?
— Н-нет, — выдавил фермер и, конфузясь, неловко попытался прикрыть животное мешком.
— Тогда зачем собаку мучить?
— З-зарос очень, гад.
— Да, — согласился Мамай, — действительно, волосатый какой-то. Что за порода?
Цап пожал плечами.
— Сам не знаю.
— Бульдог? — предположил Потап. — Но нет, не бульдог. Тот покрасивше будет. Бультерьер?
В этот момент толстомордик морщинистый, воспользовавшись растерянностью цирюльника, выскользнул из пут, грызнул хозяина за палец и побежал в огород.
— Точно, бультерьер, — проговорил Потап, проводив Кукса изумленным взглядом, — только старый очень.
— Отрок, — возразил Цап.
— Чего?
— Я говорю — молодой еще, в стадии отрочества. Это у него вид такой… усталый.
— Да, жизнь нынче трудная пошла. Я слышал, вы под следствием были? В райкоме об этом только и говорят.
Афанасий Ольгович посмотрел на председателя дерзким, прищуренным взглядом и тоном бывалого уголовника заявил:
— Было дело, менты как-то замели. Хотели дело пришить, но я отмазался. Меня голыми руками не возьмешь.
— Да уж, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сказал Потап, думая о чем-то своем. — И что же вам инкриминировали?
— Сопротивление представителю власти — раз, уничтожение и разрушение памятников истории и культуры — два, организация групповых действий, нарушающих общественный порядок — три, — без запинки ответил Цап. — За все про все — пятнадцать суток с конфискацией… Чтобы откупиться, пришлось свинью отдать.