Первым был, конечно, председатель. Первым он и пришел в себя.
— Манюня… — сказал он тихо, — ты ли это?
С затравленным взглядом, осунувшийся, неузнаваемо изменившийся, но тем не менее вне всякого сомнения это был он — беглый подмастерье.
— Я, — признался эфиоп.
Мамай подозрительно осмотрел домашние тапочки эфиопа, вязаные носки, не новый байковый халат и спросил шепотом:
— Ты что здесь делаешь, скотина?
— В туалете… быль.
— Больше месяца? Ты что, издеваешься? Ты хочешь убедить меня в том, что пока я, твой лучший друг, недосыпал ночами, пока твой папа убивался по тебе в припадках, пока твои соратники места себе не находили, ты, козья морда, отсиживался здесь? В бабской казарме! Нет, этого не может быть! Потому что если это так, то я тебя задушу.
— Спаси меня, Потап, — жалобно заныл Тамасген.
— Сначала я тебя задушу.
— Я тебе все объясню.
— Ладно, — сказал Мамай, немного остыв, — но если ты мне объяснишь не все…
Чекист огляделся вокруг в поисках какого-нибудь тупого тяжелого предмета, но не нашел ничего подходящего.
Впрочем, ничего подобного и не понадобилось — Гена объяснил все.
Они уединились в маленькой каморке, где хранились швабры, ведра, веники и прочий инвентарь. Сбивчиво, задыхаясь от волнения, эфиоп начал исповедоваться.
…В тот памятный день Тамасген с утра сидел в конторе, дожидаясь шефа. Вместо шефа часов около десяти пришла незнакомая девушка и спросила Мирона Мироныча, пояснив, что он обещал ей сделать инструктаж. В интересах дела эфиоп решил выяснить, что конкретно она имеет в виду и не может ли он помочь. Незнакомка сама точно не знала, но предложение восприняла с радостью. К тому же у нее сломался телевизор, и Гена вызвался его починить. Короче, еще до обеда они оказались у нее дома, в общежитии. К вечеру того же дня они выяснили, что жить друг без друга не могут. Что происходило в следующие три дня, гордость Африки не помнил, потому что много пил и мало спал. Очнувшись на четвертый день голым, со связанными руками, ногами и кляпом во рту, эфиоп вдруг осознал, что вполне мог бы жить и без этой доброй, но назойливой девушки. С этим осознанием он пролежал до вечера в запертой комнате, пока не вернулась с работы она. Они поздаровались, Гена сказал, что очень рад был познакомиться, но ему пора уходить. Люда не поверила. Гена принялся уверять, что ему действительно надо идти, но Люда, видимо, опять не поверила, потому что на следующий день он вновь оказался связанным. И так каждый день. Разумеется, эфиоп пытался сбежать, но бежать было не в чем, все его вещи Люда спрятала, выдав взамен халат и тапочки. И лишь неделю назад Тамаcгену удалось втереться в доверие своей владелицы и освободиться от пут. Теперь он мог самостоятельно выходить на короткое время из комнаты, но не чаще трех раз в сутки.
— Спаси меня, Потап, — заблеял подмастерье, преданно заглядывая бригадиру в глаза.
— "Спаси-и", — передразнил Потап. — Потаскун! О чем ты раньше думал?
— Я думаль…
— Молчи! Знаю я, о чем ты думал.
— Я больше не бу-ду. Давай убежим.
— Куда ты побежишь, дура, в тапочках? Курам на смех. Еще подумают, что я с тобой знаком. Да и не время сейчас. Я за тобой вернусь. Дня через два. К твоему внезапному возвращению никто морально не готов. Придется тебе пораспутничать еще пару дней. И вот еще что, — предостерег Мамай, — поменьше шляйся тут в таком виде. Ходишь, как евнух. Где-то здесь, в окрестностях, бродят Пиптик и сын баптиста. Не хватало еще, чтоб они встретили тут уважаемого товарища Степана. Вот будет потеха! Учти, если попадешься кому-нибудь на глаза, — я от тебя отрекусь. А сейчас тихо, как мышка, беги к своей невесте и не высовывай носа. Она, должно быть, уже объявила розыск. Дуй!
Соблюдая меры предосторожности, африканец прокрался вдоль стены и, бросив из полумрака просительный взгляд, шмыгнул в комнату № 36. Бригадир прикрывал его с тыла. Все обошлось спокойно.
На лестничной площадке между первым и вторым этажом Мамай наткнулся на Пиптика. Балетмейстер сидел на детском трехколесном велосипеде и тихо плакал. Увидев председателя, он растер по щекам слезы и страстным голосом объявил:
— Я женюсь, женюсь нa ней! Она такая женщина!
Мамай посмотрел на него сверху вниз, зевнул и прошел мимо. Все это становилось скучным — слишком много любви для одного дня.
Сбежав по ступенькам и набрав разгон, Мамай ринулся прямо на проходную.
— Сделал дело — гуляй смело! — гаркнул он, застегивая на ходу пальто. — Мамаша, открывай врата! Осторожно, я иду! Что?! Спишь на посту!
Разбуженная необычным шумом, баба Лида вскочила с тахты и бросилась к дверям. Напористость молодого человека сбила ее с толку, и она смогла что-то сообразить лишь тогда, когда замок уже был откpыт.
— А? Что? Кто? — растерялась вахтерша.
— Кто?! Вы еще спрашиваете? Как фамилия?
— Ма… Ма… Ма… А ты кто такой?
— Идите работать и никого не выпускайте. И за что вам только премию платят?
Из злачного места Потап убрался с легким сердцем и тяжелой головой.
Глава 5. Возвращение блудного сына
Поминки кончились. Начались будни.
В спешном порядке было созвано бюро райкома, где председатель официально заявил, что со дня на день прибывает товарищ Степан, если только в Брюсселе будет летная погода. В связи с надвигающейся проверкой Потап призвал соратников к решительным действиям и вытребовал у Брэйтэра миллион на непредвиденные расходы.
Время для освобождения заложника было выбрано наиболее безопасное, когда работницы консервного завода им. Баумана должны заниматься консервированием. Около полудня Мамай стоял на подступах к общежитию.
За три прошедших дня обстановка здесь заметно изменилась. Теперь пустырь пересекала глубокая траншея, протянувшаяся от общежития к родильному дому. Вдоль траншеи бродили мужики с огромными гаечными ключами, заглядывали в нее и скверно матерились.
Потап взобрался на холм свежей земли и спросил человека в фуфайке:
— Что-нибудь ищете?
— Трубу прорвало, — охотно пояснил человек. — Вода текет и текет. В этих помещениях всю дорогу авралы. Пакостный, понимаешь, народ эти бабы — все норовят какую-то гадость в унитаз бросить. А канализация — она, понимаешь, не резиновая. Колено забьется или тот же стояк, понимаешь, и все — пробивать надо. Но такого еще не было. Я тут девять лет сантехником, а такого еще не было. Вишь, как разворотило. Такое только бомбой можно натворить. Теперь придется…
Чекист равнодушно посмотрел в залитую водой канаву и, не дослушав сантехника, пошел прочь.
За траншеей, как раз напротив места аварии, возле трактора суетились рабочие. Кто-то свистнул — трактор затарахтел, напрягся и поволок к зарослям акации памятник Энгельсу. Знаменитый немец, свергнутый за то, что под ним прорвало трубу, был доставлен, как бревно, на окраину пустыря и там брошен.
"Черт! — с раздражением подумал кладоискатель, наблюдавший за этой оперaцией. — Легко и просто. Ни тебе пуп надрывать на митингах, ни затевать всякие дурацкие комбинации. Несправедливо. Надо проверить, не проходят ли и под моим Ильичом какие-нибудь коммуникационные линии. Если его так трудно взять сверху, то, может, легче будет снизу!"
Беспрепятственно проникнув в общежитие, Мамай поднялся на второй этаж и остановился перед дверью с номером "36".
За дверью было тихо. Потап вынyл из-за пазухи сверток со старой одеждой, в которой пленник смог бы добежать до дома, не околев в пути, и тихо постучал.
— Входить, пожялуста, — позвал африканец.
Не медля больше ни минуты, чекист устремился выручать товарища. Пленник предстал перед спасителем в несколько неожиданном ракурсе: он идиллически восседал за столом, накрытым белой скатертью, и запихивал в рот многослойный бутерброд. При виде бригадира подмастерье замер, забыв опустить руку. Варенье медленно стекло с булки, капнуло на скатерть и расползлось розовым пятном. Тут же, за столом, сидела Люда, которая не замедлила отвесить Гене оплеуху за его неряшливость.