Чтобы понять, чем классический глобализм отличается от неклассического, необходимо ввести понятие структуры. Классический глобализм – именно структурен, несмотря на ярко выраженный историзм: динамика культуры, её эволюция, истекает из жесткого статичного ядра, – такова позитивная диалектика модерна, черпающая силу в онтологии присутствия, так или иначе свойственной структурализму. В глобалистической версии классического структурализма мы имеем дело с «жесткой силой» (hard force), то есть, с системным давлением рыночной машины, которая имеет четкое строение и функции, представляя собой тотальное монопольное образование.
Неклассический глобализм лишен структуры. Это – постколониальное, «жидкое», рыхлое и текучее образование, диффузное и рассеянное, оно представляет собой сеть – ризому, поверхность, «след», отличие. Именно поэтому меняется методология инкультурации «аборигенов»: прогрессивистский эволюционизм уступает место релятивизму, диффузионизму, плюрализму и всем формам множественности, контекстуальности и относительности культур, отныне не ранжирующихся во времени, но взаимодействующих в пространстве переходов – континууме, – подчиняющемся ужасу и обаянию единого медийного рынка, его динамике и, при этом, колоссальной внутренней устойчивости.
Так, мы можем отделить структуру («Генерала») индустриального общества от сети («ризомы») информационного, постиндустриального, общества, опирающегося на «мягкую силу» (soft force). Однако же не следует считать, что эволюционистский (временной) капитализм и релятивистский (пространственный) капитализм действительно различаются между собой по параметрам хронологии и географии, парадигмы и синтагмы. Дело в том, что капитал подчиняется времени («время – деньги», Б. Франклин), а не пространству: в отличие от цивилизации, капитал – динамичен, он лишен статики, необходимой для творческого разрыва («Остановись, мгновение, ты прекрасно!» у Гете) и для накопления ценностей в исторической памяти культуры. Значит, капитализм как модель бытия всегда имеет дело с парадигмой, с диахронией, с динамикой, с потоком воображаемых значений и их плавающих означающих.
Если модерн и постмодерн, гиперглобализм и трансформизм, индустриализм и информационный менеджеризм, жесткая и мягкая сила связаны между собой как содержание (внутреннее) и форма (внешнее), то они оба подчиняются времени. Они дополняют друг друга: чтобы капитал двигался во времени и происходил экономический прогресс в колониальном обществе, в пространстве необходимо установить некую статическую мозаику идентичностей, носителями которых являются живые люди как звенья в циркуляции денег, так что, складывается видимость многообразия, но за видимой неэквивалентностью будет всё равно скрываться невидимая эквивалентность. Единое время, прячущееся за пестрым пространством – это победа парадигмальности временных знаков и значений над синхронией смыслов подлинного символического языка культуры.
Отметим, что время капитала, несмотря на его космическую скорость, имеет свои ограничения. Темпоральность обретает предел в «чистом настоящем»: лишенная исторической памяти, текучесть рынка провоцирует распад эпох («конец истории») и «замирает» в мумифицированном мгновении наслаждения «здесь и сейчас». Это – победа бренда над памятью, тренда над цивилизацией. Мы получаем непрерывно длящийся миг: нет ничего более вечного, чем временное. Но в отличие от гипостазиса в искусстве, вечное настоящее рынка не указует на божественную вечность, а проистекает из онтологической пустоты бессознательного, из его темных танатологических бездн. Творческое начало уступает место культу разрушения и смерти. О взаимосвязи Танатоса и капитала, смерти и потребления говорилось уже немало. Это заставляет подозревать негативную диалектику знаков: мы имеем дело не с чистыми симулякрами, а с кодами неведомой нам ужасающей архаической глубины, хтона, тератологии. Цивилизации как исконные и творческие фундаментальные творения общества, истории и культуры глобализму не нужны. Ему нужны зрелищные и выпуклые этнографические идентичности, малые этнические группы, симулятивные национальности, туристические диковинки, призванные обеспечить эмблемы Танатоса для отравленной инстинктом смерти нишевой аудитории.