— О погоде я и не беспокоюсь, — отозвался Михель Шредер, — хотя все равно не стоит держаться слишком близко к берегу. Как раз он-то и не внушает мне особого доверия, штурман.
— Но почему, капитан? Мы ведь с Испанией в мире.
— Насчет испанцев и португальцев тревожиться нечего, это верно. Вы лучше поглядите на эти необитаемые островки да на изрезанный бухтами берег, где тоже не найдется ни одной живой души до самого Виго. Если где-нибудь здесь прячутся в засаде алжирские рейсы, то никакой мир с Испанией нас не спасет.
— Вы опасаетесь, что…
— Ничего я не опасаюсь! Прикажите-ка лучше на всякий случай открыть орудийные порты и выкатить пушки. Мы так близко от суши, что можем с этим и опоздать, ежели что случится.
Штурман отправился выполнять распоряжение. Пушкари, досадливо ворча, нехотя потащились к орудиям. Куда как приятнее было бездельничать, греясь на солнышке! Но едва только пушки выкатили и принайтовили, раздалась новая команда: «Шлюпку на воду!»
Спуск на воду большой шлюпки также относился к числу приготовлений к возможному бою: тем самым освобождалось место для канониров и готлангеров на нижней палубе, а кроме того, шлюпка была все время наготове, на случай, если команде придется покинуть судно.
— Не иначе нашему капитану привиделся Летучий Голландец, — съязвил боцман. Парусный мастер резонно возразил, что этот корабль-призрак, предвестник несчастья, держится все больше в южных широтах, поблизости от мыса Доброй Надежды. Уж если кто капитану и привиделся, то это мог быть лишь красноглазый и зеленоволосый корабельный домовой.
— Так он же добрый дух, старик, — ввязался в диспут штурман.
— Это верно, — согласился парусный мастер. — Ежели ночью крепления шпангоутов поскрипывают — значит все в порядке: это он конопатит щели, чтоб нигде вода не просачивалась. А иногда он своим деревянным молотком указывает на то место, где обшивка прохудилась. Да-да, корабельный домовой — дух добрый. Но если увидишь его сидящим верхом на рее — плохи дела, жди большой беды.
— Ну и как, слыхал ты скрип прошлой ночью?
— Ничего я не слыхал, штурман.
— И видеть его тоже не видел?
— Да как бы я сейчас перед тобой стоял, а? Нешто ты не знаешь, что все, кто его видел, в одночасье помирали? Ни один…
Тираду парусного мастера прервал истошный крик марсового:
— Паруса! Слева по борту два паруса!!
Штурман побежал наверх, на полуют. Михель Шредер уже разглядывал в подзорную трубу два больших фрегата, которые только что вынырнули из-за очередного острова и теперь мчались наперерез каравану. Носы двухпалубных, вытянутых в длину парусников украшали фигуры орлов, а не львов, как у английских или голландских судов. Это могли быть французы; выкрашенные светло-голубой краской борта кораблей подтверждали такое предположение. Каждый борт щетинился двадцатью четырьмя орудиями, выглядывавшими из открытых портов. И, конечно же, на палубах у них были установлены более легкие аркебузы… Шредер ясно различал в подзорную трубу зияющие жерла пушек. Намерения у этих невесть откуда взявшихся незнакомцев были явно не из лучших, к тому же ни на топах стеньг, ни на кормовых флагштоках флагов не было. Шредер решил, что это французские корсары, которые в этих местах обычно охотились за испанскими и португальскими кораблями. Хотя всехристианнейший «король-солнце» Людовик ХIV и не питал дружеских чувств к испанцам, все же в то время Франция и Испания не воевали между собой. Впрочем, вопросы войны и мира всегда мало интересовали морских разбойников с каперскими патентами, а французскому королю их неразборчивость была только на руку. Во-первых, они наносили урон испанцам, а во-вторых, исправно отдавали королю десятую часть награбленной добычи. Поэтому корсарские капитаны чаще всего вообще не интересовались, на чей корабль нападают.
Гамбуржцы, в свою очередь, тоже могли не ломать головы насчет того, чьи это корабли: французских ли корсаров, или алжирских пиратов. Разница могла заключаться только в их последующей судьбе: если это французы, то они попадут на скамьи французских гребных галер, если алжирцы — алжирских. Спорить можно было бы лишь о том, где придется хуже. Ну, а тем, кому суждено пасть от пули, и вовсе безразлично, из какого мушкета она вылетит, тем более что алжирцы чаще всего обзаводились огнестрельным оружием у тех же французов.
Внезапное появление обоих фрегатов мгновенно развеяло сонное оцепенение, царившее на палубах гамбургских торговых кораблей. Известие о предстоящем конце света не произвело бы, пожалуй, большего фурора. Началась суматошная беготня. Капитаны и их помощники надрывались, стараясь перекричать друг друга, и отдавали при этом бестолковые приказы, которые только усугубляли переполох. Лишь в одном, как казалось, никого не надо было убеждать, а именно — в необходимости немедленно спускать на воду шлюпки. При иных обстоятельствах можно было бы только позавидовать той быстроте, с которой это было сделано.
Тем временем оба фрегата пронеслись перед самым форштевнем «Морской ласточки», и Симон Рике совсем потерял от страха голову: на топах стеньг и на кормовых флагштоках уже реяли зловеще-зеленые алжирские флаги.
— Что будем делать, адмирал? Какие будут приказания? — Симон Рике даже не понял, чего от него хочет штурман, будучи не в силах оторвать взгляд от фрегатов, которые, пройдя с кабельтов, повернули и зарифили паруса. Теперь они находились с наветренной стороны, выгодной для нападения, и выжидали удобный момент для атаки.
— Что делать? — словно эхо отозвался Симон Рике. — О Боже, что делать?! Стоит ли нам вообще за-защищаться, штурман, они ведь перестреляют нас, как за-за-зайцев?
Звуки с трудом вылетали из сдавленного ужасом горла адмирала. Однако штурман был не из робкого десятка и не поддался панике.
— Прикажите каравану сомкнуться, адмирал, — быстро заговорил он, — чтобы пушки наших кораблей не палили во все стороны без толку. У наших бортовых батарей всего на десять орудий меньше. А ежели мы сообща навалимся на один из фрегатов, то против его двадцати шести пушек будет почти сорок наших. Не давайте загнать себя в угол, господин адмирал! Подпустите их поближе — и картечью по абордажной команде! Вперед, адмирал, нас же восемь против двоих!
Но страх окончательно парализовал способность Симона Рике соображать. Поняв это, штурман решительно повернулся к нему спиной и рявкнул так, что прочие голоса на несколько секунд умолкли:
— А ну, ребята, к пушкам! Картечью — заряжай!
Наиболее хладнокровные кинулись к пушкам, однако большинство попрежнему бестолково топталось на месте. Штурман погнал к орудиям и остальных, применяя отнюдь не только словесные методы воздействия. К нему присоединился боцман и тоже принялся подбадривать оробевших: «Вперед, ребята, зададим им перцу!»
Однако вместо дружных действий отовсюду слышался нарастающий ропот. «Нас всего малая горсточка против полчищ берберийцев», — кричали одни. «Ради кого нам лезть под пули и сабли — ради адмирала, который со страху в штаны наложил?» — вторили им другие. «Пусть Утенхольт сам бьется за свои корабли», — повторяли все вместе.
— В шлюпки, братцы, чего медлить! — раздался клич. — Прежде чем берберийцы доберутся до нас, мы успеем добраться до берега!
— Хо-хо! С превеликим удовольствием! К берегу, ребята, в шлюпки — и к берегу! — эхом прозвучало в ответ.
Все дружно побросали банники и вымбовки. Многие кинулись к фалрепу. На их пути встал штурман и угрожающе вскинул руки.
— Назад! Да это же бунт! Назад, говорю, кому жизнь дорога! — Он выхватил из-за пояса два длинноствольных пистолета и щелкнул курками.
— А ну, слушай мою команду! Мокрые вы курицы, а не моряки!
За спиной у товарищей несколько матросов выдернули тяжелые вымбовки из якорного шпиля и гурьбой пробились вперед.
— Спасайся на берег, кому жизнь дорога! И если тебе, штурман, тоже дорога жизнь — прочь с дороги!