— Вы старый солдат, господин фон Стурза, и безусловно хорошо знаете, сколько весят пушки, — начал объяснять Карфангер. — Именно поэтому их нельзя взять на борт столько, сколько хотелось бы. Возьмем, к примеру, «купца» ластов, эдак, на двести пятьдесят. Как вы думаете, сколько из них остается для груза? Смотрите: если вы отправляетесь в длительное плавание, вам надо брать с собой большой запас провианта и воды, не забудьте запасной такелаж, рангоут, паруса и прочее. А якоря? Это ещё ласта три-четыре. Что же касается пушек… Посудите сами: один только ствол восемнадцатифунтового орудия потянет на целый ласт, а это четыре тысячи фунтов! И даже самое легкое однофунтовое орудие весит шестьсот фунтов, причем без лафета. Но предпочтение обычно отдается пушкам, стреляющим ядрами в четыре, шесть или восемь фунтов, а два шестифунтовых ствола опять же весят не менее одного ласта.
— Значит, двенадцать таких стволов — это будет шесть ластов, — подсчитал фон Стурза. — Но мне кажется, что такой груз по плечу любому торговому кораблю.
— Это так, но речь идет не, об одних только пушках. Ведь для того, чтобы стрелять из шестифунтового орудия, нужно не менее пяти канониров, а восьмифунтовое требует уже семерых. Даже если вы поставите один расчет пушкарей на два орудия — ведь в бою батареи каждого борта стреляют поочередно — все равно вам необходимо иметь не менее тридцати-сорока канониров и готлангеров, а это — снова провиант, помещения для жилья и, не в последнюю очередь, жалованье.
Венцель фон Стурза покачал головой и сказал:
— А ведь верно — я и забыл, что торговля должна приносить барыш. Меньше пушек и орудийной прислуги — больше места для груза, а значит, и больше прибыли, хотя риск тоже возрастает. Больше пушек и канониров — меньше груза и меньше прибыли, но зато и меньше рискуешь.
— Совершенно верно, — отозвался Карфангер. — Одни идут на риск ради большей прибыли — другие, напротив, осторожничают и довольствуются скромным барышом.
— А вы, как я слыхал, всегда плаваете в одиночку, и пушек у вас, наверное, не больше, чем у остальных?
Карфангер усмехнулся.
— Видите ли, многое зависит ещё и от того, как быстро удается обернуться. Гораздо проще делать быстрые переходы, если ты не связан медлительным, неповоротливым караваном, который вынужден двигаться со скоростью самого тихоходного из его кораблей. Помимо этого в каждом порту приходится ждать, пока будут загружены все суда…
— Нет, вы не поняли меня, — прервал его фон Стурза, — я хотел сказать, что, по-моему, дело тут в ваших способностях, в вашей смекалке и храбрости. И если бы мне когда-нибудь выпала честь отправиться в плавание с таким капитаном, как вы… Правда, в море с меня мало толку — я только шпагой и умею орудовать, — но я готов возместить звонкой монетой все расходы, связанные с моим пребыванием на судне.
— Если я вас правильно понимаю, вы хотите повидать мир? Но не забывайте: плавания длятся долго, может случиться, что вы более года не увидите ваших родных и вашего дома.
— О, за мой дом беспокоиться нечего! — с горькой усмешкой воскликнул Венцель фон Стурза. — О нем теперь пекутся другие. Все, что я имел, — усадьбу, лес, две небольших деревни — дом Габсбургов подарил своим приспешникам. Этим Габсбургам явно понравилось раздаривать усадьбы богемских помещиков. Что и говорить, для меня это был тяжкий удар, но я в свое время не взлетел так высоко, как Валленштейн, и потому, упав, не разбился насмерть…
— И вы… и у вас действительно ничего не осталось? — дрогнувшим голосом спросила Анна. — А как же ваша семья, братья, сестры?
— Все они давно уже перешли в мир иной, — отвечал фон Стурза, низко склонясь над своей лютней и тихонько перебирая струны, — а я-я стал бродягой, бродячим рыцарем, если хотите. Нанимаюсь на службу то тут, то там, тем и живу. А из близких у меня — разве что вот эта лютня, да моя шпага.
Заметив, что Анна бросила на него быстрый, тревожный взгляд, фон Стурза торопливо пояснил:
— Да-да, сударыня, вот эта самая шпага и ещё несколько, что лежат в комнатушке, которую я снимаю. Видите ли, в наше смутное время, когда правосудие зачастую бессильно и поэтому сила вершит суд, хороший учитель фехтования никогда не останется без куска хлеба.
— Ради Бога, простите! Я не совсем верно вас поняла, когда вы сказали про шпагу… — Анна запнулась.
— Что вы, что вы, — быстро возразил фон Стурза, — я сам довольно неудачно выразился.
— Послушайте! — Карфангер, по-видимому, только что принял какое-то решение и теперь обращался к гостю. — Я готов взять вас с собой в следующее плавание. Я положу вам жалованье штурмана, если вы согласитесь обучать команду фехтованию.
От неожиданности фон Стурза даже не нашелся, что сказать. Потом срывающимся от волнения голосом принялся благодарить Карфангера, но тот жестом остановил его.
— Скажите-ка лучше, не будете ли вы слишком неуютно чувствовать себя в шторм на скользкой, уходящей из-под ног палубе корабля?
— Совсем недавно я прибыл сюда морем из Голландии, — отвечал фон Стурза, — и должен вам сказать, что Нептун не был к нам благосклонен, однако его буйство не произвело на меня особого впечатления.
— В таком случае — в добрый час, друг мой! — Карфангер положил руку на плечо своего спасителя. Его искренний душевный порыв растрогал старого рубаку чуть ли не до слез. Фон Стурза схватил лютню, казавшуюся игрушечной в его огромных ручищах, ударил по струнам и запел: Прощай, Богемия моя, зовет волна. Нашел я друга, сам того не ожидая. Печали чаша испита до дна. Прощай, Богемия родная! Далеко за полночь просидели они за столом, а когда Венцель фон Стурза собрался наконец уходить, Карфангер остановил его:
— Мой дом достаточно просторен, и для такого гостя в нем всегда найдется место. Я хочу, чтобы вы поселились у нас.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вновь потянулись недели и месяцы нескончаемых споров на одну и ту же тему: что предпринять для безопасности гамбургского торгового флота? Вновь и вновь держали совет то старейшины купеческих гильдий, то судовладельцы, то старейшины братства мореходов, то члены коллегий адмиралтейства. Все они слали своих делегатов в совет города, однако господа ратманы твердо стояли на своем: пусть каждый заботится о себе сам.
Опять разгорелись страсти вокруг необходимости постройки двух тяжелых фрегатов. Камнем преткновения по-прежнему оставались огромные расходы, связанные с этим предприятием. И вдруг, совершенно неожиданно как для сторонников, так и для противников этого замысла, Томас Утенхольт выдвинул новый аргумент.
Начал он с того, что абсолютно ничего не имеет против хороших военных кораблей с полусотней пушек на борту, предназначенных для охраны торговых караванов, однако следует хорошенько подумать об их принадлежности. Не лучше ли будет передать их частным владельцам? Ведь как только выяснится, что город Гамбург держит в море тяжелые военные фрегаты, то непременно найдутся охотники втянуть его в какую-нибудь войну, что при нынешней тревожной обстановке не составило бы особого труда. Стоит лишь разок-другой наломать бока подвернувшимся каперам, и их правитель тут же поднимет крик: гамбургская республика участвует в войне!
Многие в совете восприняли эту уловку старого хитреца как откровение. «Разве город не извлекал из своего нейтралитета до сих пор одну только выгоду?» — вопрошали одни. «В течение всех тридцати лет этой кровавой войны Гамбург только процветал, как никакой другой германский город», — вторили им другие. Третьи же патетически восклицали: «Гамбург стал крупнейшим центром мореходства во всей Европе, здесь можно купить все, что угодно — пушки и ядра, порох и свинец, паруса и снасти, рангоут и якоря и многое-многое другое. Что же теперь, ставить под угрозу эту сверхприбыльную коммерцию, нарушив нейтралитет? А что скажут датчане и шведы? До сих пор добрососедские отношения с ними гарантировали гамбургским судам беспрепятственное плавание по низовьям Эльбы — морским воротам города».