Настигаю разведчика и захожу теперь слева. Левый летчик, командир экипажа, тоже без маски и гермошлема. На большой лысой голове вижу наушники. Горбоносый, длиннолицый. Наблюдает за мной внимательно, недружелюбно. Чтобы развеять его подозрения, решаю выйти вперед и выполнить пару бочек. В это время в наушниках раздается команда штурмана наведения следовать на свой аэродром.
Круто отворачиваю влево и взглядом ищу Юрку. Его нигде не видно, но потом он внезапно появляется, и мы уходим.
На командном пункте, несомненно, нас засекли, поэтому и приказали вернуться. Будет теперь взбучка.
Но я ошибся. Команда следовать на аэродром была дана нам совсем по другой причине. О ней мы узнали на земле.
На самолетной стоянке никого, кроме нескольких техников, чьи машины находились в небе, не было. Ко мне подбежал Юрка, и мы вместе направились к стартовому командному пункту, где толпились летчики и техники.
- Что-то с самолетом Мельникова произошло. Кажется, отказало управление двигателем, - пояснил нам старший лейтенант Кочетков, Юркин сосед по комнате, спокойный, до флегматичности, летчик. - Сядет, равнодушно заключил он, пуская в морозный воздух кольца папиросного дыма.
Все с напряжением вслушивались в доносившийся из репродуктора далекий голос Мельникова:
- Не помогает. Обороты прежние...
- Снижайтесь до двух тысяч, - скомандовал Макелян, командир третьей эскадрильи, руководивший полетами. - Видимо, катапультироваться надо, командир.
- Буду садиться. Обеспечь полосу, - спокойно, но властно приказал Мельников.
Посадить истребитель с отказавшим управлением двигателя - дело трудное и рискованное. При снижении произойдет разгон скорости. Надо точно рассчитать, где отсечь двигатель стоп-краном, то есть выключить его. Если произойдет недолет или перелет, исправить положение почти невозможно. А кругом сопки.
Мельникова все знают как опытнейшего летчика. Но бывает, бьются и асы.
Все, кто был на аэродроме, затаив дыхание, следили за опасной попыткой командира спасти непослушную машину. Мельников имел право катапультироваться. Но он не делает этого. И другой летчик на его месте, пожалуй, поступил бы так же. Самолет бросают в крайнем случае, когда нет ни одного шанса посадить его. А здесь есть. Правда, шанс очень незначительный.
Истребитель пронесся над аэродромом со звоном и свистом, как пущенная стрела, и исчез в сероватой морозной дымке.
- Как с топливом? - запросил Макелян.
- На пределе, - ответил Мельников. - Буду садиться.
Круг он сделал маленький и направил истребитель к взлетно-посадочной полосе. Даже невозмутимый Кочетков застыл с папиросой во рту, не отрывая взгляда от дальней приводной радиостанции, откуда стремительно несся истребитель. Посадить его мог только ас, человек, обладающий высоким летным искусством и железной выдержкой.
Обладает ли этими качествами Мельников? За четыре месяца пребывания в полку я убедился, что летает он превосходно, знал, что он участник Великой Отечественной войны, сбил в воздушных боях тринадцать фашистских самолетов, и все же волновался.
Истребитель рос на глазах. Донесся его свистящий гул и тут же оборвался. Кто-то вздохнул, и вздох этот был похож на стон. Я глянул в ту сторону и увидел бледное лицо инженера полка. Он переживает вдвойне: и за Мельникова - друга, с которым вместе воевали на фронте, и за то, что выпустил в полет неисправную машину.
Двигатель смолк слишком рано. Это поняли не только летчики, но и авиаспециалисты.
- Кончилось топливо, - высказал кто-то предположение.
Теперь истребитель "посыплется" вниз и ничем ему уже не помочь. Надо немедленно катапультироваться, пока есть высота.
Но Мельников не катапультировался, истребитель не "сыпался", а планировал прямо к посадочному знаку. Вот он опустил хвост, выровнялся и чиркнул колесами по бетону.
Испуг на лицах наблюдавших сменился восторгом.
Истребитель остановился на середине взлетно-посадочной полосы. Мельников вылез из кабины и направился по снегу напрямую к стартовому командному пункту.
Мы не расходились, поджидали его. Он подошел, раскрасневшийся, спокойный, будто ничего и не случилось, окинул нас взглядом и сказал обычно, ровно:
- Полеты окончены, можете идти отдыхать, - и стал подниматься по ступенькам стартового командного пункта.
Мы провожали его восторженным взглядом, пока он не скрылся за дверью. Да, это настоящий летчик, думал я. Какое самообладание, хладнокровие, мужество! Я завидовал ему и благодарил судьбу за то, что она послала мне такого командира.
Вечер. Мороз обжигает щеки и уши. Мы после ужина идем из столовой к нашему невзрачному гарнизонному клубу. Сегодня привезли не такой уж старый кинофильм "Тридцать три" - кинокомедию Юркиного вкуса. Между ведущим артистом фильма и Юркой большое сходство. Юрка такой же невысокий, коренастый, с круглым лицом и носом картошкой. Такой же энергичный и никогда не унывающий.
У кассы уже толпился народ. Кино у нас - главное развлечение. И хотя бывает, что одни и те же фильмы привозят по нескольку раз, мы смотрим их: все равно больше пойти некуда.
Из библиотеки вышел Геннадий, наш однокашник и друг, с кипой книг под мышкой.
- Ого! - присвистнул Юрка, пробегая взглядом по корешкам книг. - Быть тебе философом.
- Так надо ж, - смутился Геннадий. - Завтра политзанятия.
- И в кино не идешь? - удивился Юрка.
- А-а, - махнул рукой Геннадий. - Було б добрэ.
Геннадий украинец. Когда он волнуется или смущается, то почти полностью переходит на свой родной язык.
- Эх ты, женатик, - толкнул его в плечо Юрка.- Философией занялся. А знаешь, в чем философия супружества?
- Та иди ты. - Геннадий незлобиво оттолкнул Юрку и зашагал домой.
С Геннадием мы сдружились с первых дней пребывания в училище. Нас, абитуриентов, посылали на всевозможные работы: чистить картошку на кухне, посыпать песком дорожки, мыть туалетные комнаты... Всюду, где требовалась рабочая сила, карантинщики были незаменимы. Однажды на спортивной площадке мы рыли ямы. Палило солнце, старшина разрешил нам раздеться до пояса. Во время перерыва мы собрались у снарядов, каждый стал показывать, что умеет. До училища я занимался спортом и поэтому решил не отставать от других, показать, на что способен. Геннадий стоял в сторонке, смущенно поглядывая на нас. К нему подошел старшина.
- А ты почему не попробуешь? Снарядов боишься? - Он окинул взглядом Геннадия с ног до головы и хлопнул его по груди. - Парню восемнадцать лет, а грудь, как у старого... - старшина усмехнулся, - зайца. И ты думаешь стать летчиком-истребителем?
Геннадий покраснел, нахмурился. Действительно, телосложение у него было неважное: узкоплечий, худой и долговязый.
На следующий день, когда я пришел в спортивный городок, Геннадий был уже там. Он напрягался изо всех сил, стараясь забраться на турник. Завидев меня, отошел в сторону.
- Иди сюда, - позвал я. - Хочешь научиться?
Геннадий кивнул. Я стал с ним заниматься. А через год он превзошел меня на снарядах. И какая у него стала фигура! Откуда взялись плечи, грудь, бицепсы! Он научился хорошо играть в волейбол и вошел в сборную училища. Не одна пара девичьих глаз следила за ним, когда он участвовал в состязаниях. Однако из-за своей стеснительности держался он от девушек на расстоянии.
Летному делу Геннадий отдавался всецело, а там, где не хватало способностей, брал упорством и усидчивостью. Терпению его мог позавидовать каждый. Первое время у него не ладилось со взлетом и посадкой. У нас в группе было пять человек, и все, кроме него, летали самостоятельно. Инструктор стал подумывать, стоит ли возить его дальше, но Геннадий с еще большим упорством взялся за тренировки. Он не вылезал из кабины самолета, летал за пассажира с каждым курсантом. Мне было жаль его, и когда он летал со мной, я отдавал ему ручку управления, помогал пилотировать. В конце концов Геннадий взял и этот барьер.