Не сразу, не в один день оседлали россы мощную горную реку прозваньем Терек. Вздыбленная, как если бы даже налитая бешеной силой и сумасбродством, от которого шаг до беды, кажется, мало что сознающая в своем естественном продвижении к жизни, хотя и едва только знакомой россам, река высоко вознеслась над ближней равнинностью, укрепленная в иных местах мощными дамбами. С одной стороны ее окружала причудливо искривленная цепь песчаных гряд, то и дело обрушиваемых бешеным суховеем, который подымался где-то в дальних горячих безжизненных степях и добегал до Терека, взбугривая прибрежные его воды, но тут же пропадал бесследно, ослабши, а с другой стороны к реке подступали высокие густые камышовые заросли, через которые едва ли можно было пройти даже человеку с серпом. Изредка на окраинах бурунов, на южном обережье Терека, россы углядывали малые оселья хазаров. Иной раз они причаливали к берегу, коль скоро гребцы выбивались из сил, и без опаски оставляли лодьи и разбредались по жалким жилищам инородцев. Хазары во всякую пору тепло принимали их и метали на стол все, что только у них было, и малости не припрятывая в глубоких подполах. Они почитали россов как своих освободителей и с горечью говорили, что уже теперь хотели бы вернуться в отчие земли, откуда в свое время были изгнаны иудеями, и — огорчались, что не могли этого сделать: по слухам, которые быстрее ветра, выходило, что черные подземные воды уже затопили дорогу меж Мангышлаком и восточной окраиной дельты. Слыхать, и сам Итиль едва ли не весь ушел под землю. Спрашивали, что же им, преданным старшиной, принявшей чужую веру, утратившим в духе своем делать? И россы не знали, что отвечать, хотя и понимали, любое предательство наказуемо и не только людьми, но и Богами.
Ратников угощали вином и кашей, и то и другое подавалось в сосудах из красной глины. А если вдруг россы оказывались в жилище у старосты оселья, то для них резали барана. Случалось, воинам Руси дарили длинные гибкие сабли в золоченых ножнах, а нередко и серебряные поясные пряжки. Многие молодые хазаряне напрашивали идти вместе с россами на Семендер, но гриди по наущению Великого князя отказывали им, говоря, что время еще не пришло, но, надо думать, придет и призовет их к вершению благого, надобного всему племени дела. Гриди Святослава, подобно своему вождю, умели говорить красно, так что нередко и у бедного хазарина дух захватывало от росского слова.
Однажды лодьи причалили близ городища, приткнувшегося к старице Терека, обнесенного высокими земляными валами. Россы вышли на берег, дивно заросший темнолистыми деревьями, обвитыми понизу ползучими травами. Сказывали хазаряне, что в этом лесу, в низких местах, где земля усеяна прелым листом да зарослями камыша с серыми метелками, они держат табун резвых горских коней, а коль выпадет надобность у россов, то и могут воспользоваться ими. Надобности такой не было, да только что же делать-то, если при каждом удобном случае Радогость, а то и нетерпеливый Удал, а уж в последние дни и Мирослав все нашептывали Великому князю про тех коней: и как резвы они да поджары в теле, а уж про то, сколь многотерпеливы и выносливы — про то во всех концах света сказы сказывают.
— Уж так-то сгодятся нам, когда мы пойдем на Дон брать Саркел.
Упрямо спрашивали:
— Ведь мы пойдем брать Саркел?
Святослав как если бы с досадой кивал бритой головой и словно бы даже с неудовольствием топорщил длинный, срыжа, ус, а про себя-то, правду сказать, доволен был, что ратники у него веселы и неугомонны, и всякому заделью найдут зачин.
— Ну, а если мы пойдем на Саркел, нам не обойтись без конного войска. Не так ли?
— Пожалуй, — усмехаясь, говорил Святослав.
В конце концов, так и порешили: посадили на коней часть вятичей во главе с Удалом да дреговичей под началом невозмутимого Мирослава. Он, вновь обретя коней, которых утратил во время сражения за Итиль, ничем не выдал своего восторга, садясь в деревянное, обшитое кожей, хазарское седло; на сердце у него было удивительно легко и свободно, сладостно даже, как если бы что-то постигнул в себе самом, прежде никак не дававшемуся ему.
Подвели вороного, с красными подпалинами на боках, с белыми бабками, нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу, длинногривого скакуна, посверкивающего золоченой сбруей, и к Великому князю Руси. Святослав принял повод из рук Радогостя и легко забросил себя в седло. Вороной чуть прогнулся, излавчиваясь, чтобы показать свой норов, но остановлен был сильной рукой и закружил на месте, всхрапывая и бешено кося залиловевшим глазом на наездника.
— Хорош! — с удовольствием сказал Святослав, потрепав воронка по гриве. — Сгодится в ратном деле, а пока поберегите его! — спрыгнул с коня, неожиданно обернулся к Радогостю и спросил: — А помнишь жеребенка, которого я выловил в Ладоге?