Дервиш пребывал в неистовстве, пьянящем в существе его, едва ли не всю ночь, а потом, крадучись, пробрался на южную окраину города, куда смертный огонь не дотянулся еще, впрочем, кое-где уже возгоралось, осыпая землю тяжелыми белыми угольями, вывел с подворья с прошлого вечера оседланного коня и выехал за городские ворота, теперь уже распахнутые настежь. Издали он видел, какое колобродье вершилось в стане россов, и зло усмехнулся: «Ну, теперь уж недолго топтать землю осталось и тебе, каган Руси. Святое братство давно вынесло приговор. Уже известны и те, кто приведет его в исполнение. И да свершится по замысленному в назначенный срок!»
Впереди у рабе Хашмоноя был долгий путь, и он знал, что ему придется нелегко, но он верил в себя и надеялся, что достигнет Руси прежде, чем туда придет войско Святослава. Свенельд уже был предупрежден, и он надеялся, что тот примет его и приставит к делу, может статься, на долгие леты. Кто скажет, как все сложится впереди? Смутен духом Свенельд, и у рабе Хашмоноя нет особой веры к нему, но опять же какой резон бывшему великокняжьему воеводе в открытую идти против него. Разве что упрячет гостя в узилище, да там и сгноит? Все может статься. Но странно, эта мысль не удивила, лишь слегка позабавила. Рабе Хашмоной, так ему самому помнилось, сделался нечто другое, отличное от того, что представлял из себя прежде, он как бы расширился в самом себе, соединив в мутной и не всегда им самим ясно определяемой душе, как если бы она иной раз обращалась во что-то невидимое и смутное, все, что было с ним, и чего не было и обреталось где-то в пространстве, хотя и не в дальнем, осиянном божественной благодатью, а населенном ближними духами, про которых он не однажды слышал от агарян, но в которых не хотел бы верить, а теперь почему-то поверил, а поверив, решил, что и сам недалеко ушел от них, у него, пожалуй, немало общего с ними, зло сеющими и тоже во имя какой-то для них самих высокой цели. А разве не высокая цель преследовалась им, когда он бегал по горящему городу и призывал все беды на жителей его? Отчего же тогда та женщина с ребенком на руках смотрела него так, точно бы он был пустое место, и вовсе не от него зависело, быть ли живу ее сыну, нет ли? Как если бы над всеми ими стоял еще кто-то, всевеликий и всемогущий, уже давно определивший в их судьбе? «Да нет же, нет, я не хочу, чтобы так это все выглядело, да оно так и не выглядело, потому что никто в ту пору не мог стать на мое место, даже и небожитель, окажись он в ту пору в Семендере. Но тогда почему так смутно у меня на сердце и пусто, как если бы я ничего не сделал для святого братства, а все, что произошло в Семендере, произошло не потому, что причиною этому стал я, но кто-то другой; я и теперь чувствую, что он рядом со мной, но я почему-то не могу увидеть его. Почему?» У себя ли он спрашивал или еще у кого-то, он и сам не знал, как не знал, что глаза у него теперь сделались красными, точно бы выталкивающими из себя смертный огонь. В конце концов, он не выдержал палящего обжига в глазах и направил коня в бурные, искрящиеся волны Терека, полагая, что там сумеет утишить обжегшую его боль. Но конь не подчинился ему, и он вынужден был сойти с него и пеше спуститься к низкому урезу горной реки, и почувствовал неимоверное облегчение, когда холодные волны сбили его с ног и понесли по течению, точно малое деревце, сорванное с берега нечаянно налетевшим ветром. «Вот-вот, точно малое деревце», — успел подумать он и огорченно вздохнул. Но огорчение это было как бы неправдашнее, точно бы и не принадлежащее ему, почему он очень скоро запамятовал о нем, как, впрочем, и все то, чему сделался причиною.