Чудно, однако ж, отойдя от сладостных воспоминаний, Малуша вдруг услышала от матушки княгини про Истину, до которой едва ли можно дотянуться в обычной земной жизни, если душа отодвинута от божественной благодати, не умеет обрести надобной крепости и окунаясь в небесное сияние. И сказала она, пытливо всматриваясь в Малушу, приметив в лице у нее отсвет неближний, как бы даже отмеченный нездешней метой:
— Ой ли? Правду ли говоришь мне, нет ли? Ну, гляди, гляди…
Однако ж озаботившее матушку княгиню не имело касательства к ее ключнице, и она скоро запамятовала про Малушу и, облачившись в легкие светлые одежды, вышла из покоев, высока и дивно прекрасна, как если бы едва только распрощалась с девичеством. У Малуши аж дух захватило. Добро бы, это случилось с нею в первый раз, так нет же, нет, во всякую пору девица восторгалась матушкой княгиней и думала, что не будет ей сносу, и нечто схожее с гордостью рождалось в груди. И не беда, что иной раз владычица ее мыслей была несправедлива к ней. Но, может, тут утаивалось что-то другое? К примеру, желание держать девицу в строгости, чтобы знала та меру и реже вспоминала о княжьем происхождении: отмеченное в роду должно еще пройти крещение жизнью и облечься в свои истинные одежды. Ольга и отцу Малуши обещала, беря его дочь в ключницы, что не будет девице обид и унижения в великокняжьем дворце, но, находясь под строгим присмотром, обретет она необходимые для вольной жизни познания, и тогда вернется в отчий дом осиянная изнутри. Может, поэтому в лето оное, про которое и поныне не запамятовала Малуша, взяла матушка княгиня девицу за руку и вошла с нею в притвор церкви святого Илии. И было восхождение к Истине, и свет проливался откуда-то сверху. Божественный свет. И дивно сделалось на сердце у Малуши, сладостно и влекуще к неведомому, дальнему, к чему и в прежние леты тянулась, да только на этом пути незримом, едва дойдя до середины его, что-то обрывалось в душе у Малуши, в пространстве, ей открывшемся, и затемнялася путь и было уж не стронуться с места, точно бы вставала перед нею неодолимая преграда. А вот ныне все поменялось, и отпала от сердца прежняя робость и легшее впереди и благо сулящее зрилось ясно. Сияли иконы, и лик Христов, умиротворенно чистый, притягивал к себе. Стояла Малуша в храме и уж как бы не принадлежала себе, но чему-то отделившемуся от ее душевной сути и поднявшемуся высоко, может, к райским кущам, про которые не однажды слышала от матушки княгини, принявшей во крещении имя святой Елены, однако лишь теперь осознала всю благодать, что исходит от них. «Господи, как хорошо-то! Как сладостно в этом незримом мире!..» — шептала Малуша, припадая губами к стопам Спасителя и понимая про себя, как про малую часть сущего, которой ничего не надо, лишь бы зрить лик Его и ощущать дух Его, ко блаженству зовущий. Малуша и время спустя не могла понять, что тогда с ней происходило. С опаской войдя в храм, она едва ли не в то же мгновение почувствовала перемену в себе, словно бы на нее снизошло божественное вдохновение, зачеркнувшее опаску, вызванную не однажды слышанными ею суждениями: дескать, не быть христианскому Богу на росских землях, ибо у словых племен своя вера, от дедичей, не стронуть ее с места, не поломать. Да отчего же не быть-то, Господи? Иль не к свету тянется всяк на отчей земле рожденный? Когда б не это, что сделалось бы с людьми? Иль сумели бы они вырваться из мрака души своей, не осиянной небесной благодатью?