— Ты познал истинного Бога, которому поклоняюсь и я, и отнене никто не помешает нам возлюбить друг друга и обрести земное блаженство.
И долгое время про это мало кому было ведомо. Не знал про это даже вездесущий Лев третий Исавр, император ромеев, почему повелел сыну своему Константину взять в жены дочь хазарского кагана, красавицу вольных степей Чечек. И было исполнено по слову наместника Божьего на земле, и тысячи торжествующих стрел рассекли холодное небесное тело. Но уже в те поры заметили прозорливые, имеющие глаз острый и сильный: после того, как пролетели стрелы, в небе, допрежь чистом и ясном, как светлоструйное горлышко горного ручья близ Итиля, где весталкой стояла часовенка с иконой Божьей Матери, в свое время подаренной кагану патриархом Фотием, вдруг потемнело, а чуть погодя ближнее пространство сделалось кроваво-красным, точно бы испило от людского страдания. И сказал в те поры забредший в хазарское оселье старый волк человечьим голосом:
— Не к свету, но к глухому мраку влечет эту землю рок. И не стать никому противу него, всемогущего. Погребутся под черной волной живущие ныне: отступивший от веры прадедов влеком к смерти…
И сделалось с той поры угнетенно духом в жилище хазарина, и уж не радовался он свету Божьему, вдруг протолкнувшемуся в его жилище сквозь тусклое слюдяное оконце, словно бы и в нем отмечалось что-то тягостное, придавившее в душе. С летами так и произошло: вдруг открылось, что на отчине он никому не надобен, ибо чужого корня, и все на отчине теперь чужое ему, и заламывал себе руки, не умея понять, отчего так случилось, что и на родной земле, потом и кровью его политой, никто не рад ему, и вера его в святость небесной благодати, коль скоро она не от Яхве, есть вера раба, а не свободного человека. Ему так сказывали властители его, и насмехались над ним, и гнали из города… И шел он в глухие рамени и затаивался там, а нередко брал в руки отцовскую саблю. Но силен Бог иудейский, нипочем ему малые числом хазарские ватаги, легко отбивался от них. Скоро уж и в раменях стало несокрытно от него, тогда-то и потянулся хазарский люд в северские земли и оседал там, принимаемый россами. И по сей день бегут в те земли гонимые и унижаемые. И хотел бы Песах перекрыть людской поток: иль дело, когда бегут сильные и умелые рабы, не пострадает ли от этого царство иудейское?.. — да не в его теперь это власти. Князья росские, и самые малые, противятся его повелению, а в иные разы и насмехаются над ним, и уж не выкажут почтения и беку. Про то не однажды сказывал Песаху везирь Ахмад. Не далее как вчера этот воин Пророка приходил во Дворец и жаловался на россов, которые утратили страх перед ним и смотрят дерзко, а князья не пускают в свои палати, принимают на подворье, словно бы он не стоит во главе тридцатитысячного войска, а пришел на Русь несабельно.
— Надо наказать строптивцев, — говорил Ахмад. — А не то будет поздно и отколется Русь и примет руку кесаря. Тогда и ближние племена потянутся следом за Русью.
Знал про это Песах, слова Ахмадовы не были для него в диковинку. Уж и сам подумывал потрясти Русь: больно скоро запамятовала про его тяжелую руку, пора напомнить!.. Все так, однако ж медлил Песах, понимая, что Русь ныне не та, минули времена Хельги. Совладает ли он с ее племенами? А что, как нет? Да, сила пока на его стороне. Воины Гургана и Хорезма, семьи которых он поселил в Итиле и построил для них мечети много краше и просторнее, чем те, что стояли тут прежде, подобные красным угольям посреди городского белостенья, служат ему не за страх, а на совесть. Кто ныне совладает с ними?!.. Чего греха таить: непросто это далось. Не только про меж хаберов нашлись противники его намеренью, кое-кто, а в их числе и рабе Хашмоной, требовал не повожать исмаильтян: а что как пускай и не в ближнем времени они обратят жадный взор на колонию рахдонитовусью и растащат все, до нитки? Песах не соглашался с ними, думал, что иные из иудеев, хотя и высокого рода, утратили понимание своего назначения в миру бытования, и слово их не стало отражением земной сути иудейского племени, его обозначенности в небесном мире. А жаль. Он верил в себя и в людей своего племени, в их укоренелость в летах грядущих, ныне во тьме суеты пребывающих, все ж уже и теперь осыпающих с древа познания благо сулящие семена. И да прорастут они пышно и вольно, когда придет время! Про это время Песах не забывал и в худшие для себя дни и ночи, а таковые случались все чаще и чаще. Это и угнетало. Угнетало еще и потому, что он видел нависшую над его племенем опасность более чем кто бы то ни было в ближнем к нему окружении. В нем жил дух, сильный и дерзкий, провидящий человеческое деяние, хотя бы оно вершилось вдали от него, хладное и темное. Что-то в существе его вдруг настраивалось на нужную волну, и ему открывалось прежде незнаемое им и чаще пугающее. Он не сказал бы, откуда это, томящееся в нем, придавливающее сущее, отчего иной раз и в малой травинке узревалось им пагубное для людей его племени, и тогда он с ненавистью смотрел на нее. И что-то на сердце все сжималось, пока оно не превращалось в ледяной камень. И тогда он, нагнувшись, срывал травинку и, смяв, бросал на землю, после чего шел дальше. Куда?.. Если бы он знал! Но в том-то и беда, что знание его ныне утратило прежний окрас и сделалось тускло и слабо, и уж не грело сердце.