Песах сидел в тени ветвистых дерев и ждал Ахмада, но тот опаздывал, и повелитель Хазарии хмурился: везирь без веской причины не опаздывал, был строг и подтянут, умел ценить не только свое время. И, коль скоро опаздывал, значит, что-то важное задержало его. И теперь мысли Песаха потянулись невесть в какую сторону, но, может, во все сразу, раздвигая не только пространственные границы, а и временные. Тут не отыскать было какой-то определенной цели, скорее, ее вовсе не было, а мысли, что приходили к нему и влекли невесть куда, отличались бестолковостью и незавершенностью. Но как раз в этом он находил нечто приятное, как если бы перед ним открывалось много дорог, и лишь от него зависело, по какой пойти. Ему хотелось бы, чтобы и в нем обозначалось нечто вроде колебания пускай и не душевного свойства, все же такое, что хотя бы в малости приближало его к общинным людям. Постоянно пребывать наверху становилось скучно, тянуло к чему-то иному. Он так думал не только из желания новизны в жизни, а от душевной усталости, начал замечать ее и недоумевал, отчего она проявлялась в нем. В конце концов, несмотря на беспокойство, которое испытывал, размышляя о судьбах своего племени, пока все шло, как и намечалось в давние леты, благостные для иудеев, привыкших отвечать за себя и за свои деяния, уже давно осознавших, что помощь от Бога есть позорный хлеб. Пусть слабые духом тешатся мыслью о загробной жизни. Истинный иудей сам сотворяет себя, ища совершенства. Потому и стоит царство Хазарское нерушимо, опираясь на четыре стороны света, могущественное, день ото дня богатеющее, принимающее в свои бесчисленные кладовые шелка из Китая, серебро и злато из Багдада, пенную пушную рухлядь из Великой Перьми. Самим Яхвой предопределено иудейскому племени властвовать над караванными и водными путями, протянувшимися к Хвалисскому морю. Тут и стоять царству Иудейскому до скончания веков! Ах, как хотелось Песаху верить в это! И он верил истово и горячо, как если бы был не суровый муж, обретший мудрость на дорогах жизни, но вьюноша, принимающий близко к сердцу то, что идет от благих желаний, и отвергающий все, находящееся по другую от них руку. По правде-то, теперешнее положение Хазарии среди разных, а не только соседствующих с нею земель не должно бы внушать беспокойства. Иль не воины Иудейского царя остановили продвижение арабов к северу? Не они ли огнем и мечом прошли по ромейской Таврике, вселяя ужас в людские сердца? Не они ли заставили отступить гордого росса, смирив нрав его необузданный и дерзкий? Так отчего же тогда смута в душе у повелителя Хазарии? И все крутит, и крутит, и разное встает перед глазами, чаще не радующее, а как бы даже разъедающее на сердце. Вдруг вспоминал, как упорны в противостоянии ему оказались россы. Их было легче убить, чем принудить служить себе. Они и по сию пору не ослабили противостояния, и даже больше, окрепли в духе после тех поражений, которые он нанес им. Наверное, поэтому в письмах к сильнейшим Владыкам мира — императору династии Тан, к вождю абасидов в Багдаде, к высокородным Омейядам в Кордове Песах жаловался на упорство россов, все еще не утративших веры в благополучный для них исход борьбы с ним. Он писал, что россы сбиваются в большие и малые ватаги и нападают на хазарские градки и селища и убивают его людей. Не однажды он посылал против них воинов, однако ж так и не сумел одолеть непокорных. Он писал, что россы наловчились сплавляться в лодьях по Танаису и беспокоить набегами срединные земли иудейского царства и смущать потомков хуннов и сарматских женщин отвагой и вовлекать их в свои ряды. Потому-то и вынужден был он по лесистым берегам Танаиса и Оскола строить крепости и заселять их воинственными союзниками Хазарии. Но что это даст? Он и сам не сказал бы, пребывая в в чуждом для его духа смущении.
В последние леты он стал ощущать угрозу существованию своего племени на тех просторах, которые отпущены ему собственной его волей. Вдруг посреди ночи являлся ему странный голос вроде бы не от земли, но и не от небесных далей, и сказывал про грех великий, сопутствущий каждому шагу иудейского племени, ничем не смываемый, теснящий сущее в нем, в сути его изначальной. «Да почему бы это?! — в гневе восклицал Песах. — Иль не мой народ избран Богом для деяний великих? Иль не мы испили из чаши страдания, но не сникли, отыскали в себе силы не отойти от веры и под страхом смерти?..»