Махмуд провел гостя в передний угол, усадил на подушки и хлопнул в круглые темные ладони. В комнату бесшумно вошли слуги, расстелили перед гостем златотканный дастархан, принесли на серебряных подносах миндалевые пирожные, разрезанные на толстые ломти, сохраняющие тепло южного солнца, дыни, орехи, запеченные в тесте…
Но Бикчир-баши только и взглянул на угощения, поспешно и как бы даже с досадой произнес потребные для случая молитвенные слова. Он старался не смотреть на хозяина, тот вдруг сделался ему неприятен самодовольством и уверенностью, что все будет так, как тому и положено быть, и ничто не в состоянии помешать этому. Все ж, переступив через неприязнь, а это далось ему с трудом, Бикчир-баши спросил хрипло и задышливо, как если бы запершило в горле и стало трудно дышать:
— Чем порадуешь старого воина, почтенный?
— О, если бы я мог, то и одарил бы тебя, Высокочтимый, приятными для слуха вестями, и тогда тело твое, истомленное долгим изнурительным походом, обрело бы необходимый ему покой.
— Что случилось?
Махмуд слегка помедлил, вздыхая и тем не менее не утрачивая как бы въевшегося в поры круглого лица самоудовлетворения, и можно было подумать, что ему жаль атабека, хотя пауза вряд ли имела какое-то отношение к жалости и была что-то другое, скорее, легкой досадой: ведь теперь ему одному придется отвечать за все, что может произойти на Руси, а он чувствовал, что-то должно произойти, сказал:
— Блистательный везирь повелел тебе, покинув войско, двуконь скакать в Итиль, взяв с собой лишь охранную сотню. А еще сказал, чтоб поспешал ты…
Атабек задумался, долго пребывал в несвычном для него состоянии смущения, как если бы плохо исполнил поручение Песаха. Но ведь это не так. Он сделал все, что было велено, заставил росского кагана втянуться в погоню за ним. Но тогда отчего смущение не оставляет его, многоопытного в воинских делах и в суждениях о жизни? Что же он все-таки сделал не так? Атабек еще и еще раз обращался мыслью к последнему походу на Русь, но не умел найти ничего, что стронуло бы с тропы Истины. И, наверное, потому, что смущение, несмотря на душевные подвиги, не исчезало, а даже укреплялось в нем, он едва прикоснулся к угощению и, сопровождаемый синебородым слугой, прошел в отведенные ему покои и прилег на разостланные пуховые одеяла. Во всю ночь он не сомкнул глаз, а едва запосверкивали утренние лучи солнца, в этих местах знобящие и как бы даже придавливающие в сердечной сути человека, совершил омовение зеленоватой водой, сладко, но вместе горчаще пахнущей речными травами, после чего встал на молитвенный коврик и долго, старательно бил поклоны, стремясь вызвать в воображении божественный лик Пророка. Но, к его досаде, не преуспел в этом. Все вспоминался дед по отцовской линии. Та линия вела к хорезмийскому воителю, прославившему свое имя в битвах с буртасами и черными булгарами. Он потеснил их и поставил свои знаки в прежде принадлежавших им землях. Дед не однажды совершал и набеги на Русь по воле царя иудейского, принявшего род его и многие другие роды. Он проверил крепость щита Рюрика, внука Гостомысла и сына его прекрасной дочери Умилы, которая во владении мечом не уступала и знатному гридю, и сказал после этого, что не надо воевать с россами, сильны те не только духом, а и Богами, коим поклоняются тьму лет. Иль совладаешь с россами, знатными еще и в становлении городов, обнесенных каменными стенами?
Но почему-то атабек вспомнил об этом лишь теперь. Седмицу-другую назад у него не возникало и малого желания оборотиться лицом к минувшему. Должно быть, затмила разум Бикчира-баши блистательная победа Песаха над незадачливым князем Хельгой? Должно быть, так. Свет от Истины ярче виден тому, кто слаб и никуда не влеком, кто привык жить малым, как если бы душа в нем истончилась подобно тележной оси на долгой караванной дороге. Но ведь и в леты, славные для каганата, когда многие князья на Руси подчинились воле иудейского царя, можно было увидеть в глазах у россов болезненно острую неприязнь к тем, кто поломал в их жизни.
— Да, да, так и есть, — негромко сказал атабек, поднимаясь с колен. — Что-то мы упустили. А теперь вернешь ли? В силах ли человек управлять движением времени? Не ослабнет ли в духе, совершая неимоверное усилие?
О, если бы он мог!.. Но в том-то и дело, что надломилось и в нем, прошедшем сквозь огонь и воду, как если бы это были обыкновенные знаки, познать которые ему, сыну своего племени, не так уж и сложно. И надломилось недавно. Ехал тогда по северской земле впереди войска с сотней гулямов, вдруг на лесной опушке, слегка отступившей от тропы, приметил низкое и слабое в связях, из тонкого дерева, чуть ли не качающееся на ветру, с медвяно темными, почти слепыми окошками покосившееся жилище. Приметил и невесть почему, как если бы кто-то подталкивал в спину, повернул скакуна к тому жилищу. И, несмотря на упрямое нежелание скакуна, а тот упорно тянул в сторону, словно бы предчувствовал что-то неладное, подъехал к полусгнившим пряслам и вяло и неуверенно, как если бы что-то передалось ему от скакуна, сполз с обшитого блескучим серебром, перемешанным с золоченой крупкой, кожаного седла с высоко вздернутой лукой. Долго стоял, прислушиваясь к звенящей от расшалившегося сиверка тишине, но, может, и не к ней, а к тому, что совершалось в душе, а там совершалось что-то диковинное, едва ли имеющее к нему отношение, что-то придавливающее грустным томлением. Отчего же появилось это томление, чуждое его душевной сути, он не знал. Или хотел бы думать, что не знал?.. «О, Всемогущий, владычествующий над безбрежностью небесного и земного мира, скажи, отчего мной овладело томление и в теле обозначилась слабость?» Атабек помедлил, точно бы ждал ответа, не дождался, толкнул острым носком мягкого сапога с серебряной обшивкой низкую дверь и распахнул ее. Кто-то из гулямов забежал вперед, но Бикчир-баши, опять же невесть чему следуя, но скорее тому, что творилось в душе, уже и не томящее, а как бы даже притопляющее сущее в ней, схватил воина за полу длинного желтого халата и велел ему посторониться, а сам прошел в жилище. Долго привыкал к сумраку, висящему в нем и ничем не оживляемому, даже дыханием ветерка, залетающего в распахнутую дверь. И уже решил, что тут никто не живет, когда услышал тихий стукоток, донесшийся из дальнего темного угла, и увидел белого, подобно облаку, затерявшемуся в пронзительно чистой синеве неба, старца и сказал что-то, имеющее отношение к приветствию, но, может, и что-то другое, он и сам не осознал этого до конца, а чуть погодя подумал, что старец не понял его, и он хотел бы выразиться как-то яснее, и не успел. Старец, сидящий с зажженными лучинами в руках, сказал легко и свободно, словно бы ждал атабека и был доволен, что тот пришел к нему: