— Должно быть, так и есть, — сказал Святослав, с трудом прогоняя тяжким гнетом легшее на сердце видение, обернулся к отрокам и пытливо всмотрелся в их одинаково погрустневшие лица. — А кобылу надо вытащить из воды да где-нибудь на обережье закопать.
— Хорошо, — сказал Мирослав из Дреговичей. — Мы уж послали за смердами. — Помедлив, добавил чуть слышно, как если только для ушей Великого князя. — Зря ты… А если бы… О, Боги!
Святослав поморщился, но промолчал, а потом медленно пошел вверх по течению, туда, где табунились черные камни, обламывая мерное речное движение. А дойдя до зелено посверкивающего низкорослого прилеска, чуть только отступившего от яростно гудящего водопада, где отроки побросали коней, велел подвести к себе серого, в яблоках, жеребца и вскочил в седло, обшитое легкими серебряными пластинами, с высокой деревянной лукой, и отъехал, не запамятовав наказать конюшенному про жеребенка: чтоб привели на княжье подворье да приставили к нему мальчонку, ведающего про лошадей.
— Зайду ввечеру на подворье, говорить с ним буду.
Был такой мальчонка, прилепившийся к великокняжьей челяди, русоволосый, с зернисто сияющими глазами, коль скоро взгляд его отыскивал скакуна из вольных степей иль смердовскую завалящую лошаденку. Святослав давно приметил его и хотел бы приблизить к себе, но мальчонка на его сердечный позыв отвечал холодностью, точно бы был не найденышем, однажды прибившимся к челяди. Святослав, стоило ему зайти на конюшенное подворье, вспоминал об этом мальчонке и нередко спрашивал у конюшенного:
— Ну, как он, не балует?
— Да нет, княже. Разве что иной раз чуть ли не силком приходится прогонять его с подворья. Все бы пропадал там, счищая со стригунка и малую запотевшую шерстку. Я думаю, он среди коней и возрастал, и более ничего не знал.
— А может, так и есть?
— Про то не ведаю, княже, — вяло говорил конюшенный, и можно было подумать, что он в чем-то виноват перед князем.
— Ну, не ведаешь, и ладно. Мало ли что? — вздыхал Святослав и одобрительно смотрел на уже немолодого человека. Из слов доброхотов он знал, что конюшенный повидал лиха, но не поломал в себе от росских Богов даденного. — И я не про все ведаю, хотя матушка и сказывает нередко с досадой, что тебе надо знать про все, ты князь Великий.
Впрочем, виноватость иной раз соскальзывала с лица старого конюшенного, это когда он брал в руки гусли и пел про давние леты, чаще про Бусово время, дивное в своем изначальном понимании росского человека, не подвластной ничьей, хотя бы и от Богов исходящей, воле. Да что там Боги! Иной раз и всевеликий Род, управляющий небесной твердью, впадал в удивление, замешанное на нечаянной радости, а она проливалась на землю очистительным дождем, коль скоро пред огненными очами Его вставало нечто, сотворенное терпеливыми руками росского человека. И Он говорил тогда ближним к Нему Богам:
— Видите ли сие творение сынов Солнца?
И, если кто-то из Богов отвечал, что не видит, хотя и напрягает сущее в себе, Род хмурил искряно-белые брови и говорил о несовершенстве небесной природы, а не только земной, из края в край обозреваемой даже душами тех, кто грешил при жизни, отчего теперь вынужден пребывать между Навью и Ирием.
— Сие есть истина, а начало ей положено в те леты, когда и Небеса изнывали от незнания собственного назначения и над всеми живущими или только предполагающими определиться в новой, никем не познанной форме зависало черное покрывало густой, непроглядной тьмы. Но вот отступила тьма, разорванная солнечным светом, этот свет есть мое тело, и вы, Боги, дети мои, сделались зримы в небесных сферах. А чуть погодя с ног моих осыпалась земная пыль. Она время спустя затвердела и приняла на свою поверхность множество земных существ. И прозрели иные из них, и мыслью вознеслись высоко, ища пути к совершенству. Нашли ли?..
Боги молчали. И тогда Род отлетал от них, распростершись над земным и небесным мирами. И да не покинет Его Им же самим явленная чудодейственная благодать!
Святослав не однажды обращался мыслью к старому конюшенному и, в конце концов, пришел к убеждению, что виноватость в скуластом, посеченном глубоко вдавленными в жесткую задубевшую кожу морщинами, как бы даже не совсем правильном лице конюшенного оттого, что он повидал лиха, когда подрубленной березой упал с боевого коня, но не для того, чтобы очутиться в небесном Ирии, куда ушли други его, защищавшие отчую землю и честь Великого князя, другое довелось испытать ему, очнувшемся в жестоком хазарском плену. И, о, Боги, как же тяжко было сознавать себя не властным над собственной судьбой, отчаянно смелым и горделиво смотрящим вперед русским воином, но рабом, унижаемым дерзким племенем, главной сутью которого являлось стремление доказывать изо дня в день свою избранность перед другими народами не с помощью меча или благо несущей земному миру молитвы, но с помощью кнута свирепого надсмотрщика или упругой гибкой сабли чужедальнего инородца, привыкшего продавать свои услуги и воинскую умелость кому угодно, хотя бы и дьяволу, лишь бы в просторных карманах широченных штанов не переставали звенеть упругим, греющим дерзкое сердце гудом серебряные монеты, и понимающим, что все на земле временно, придет день, когда Аллах призовет и его и возблагодарит за те неисчислимые страдания, которые он принес людям другой веры, ибо что они есть, как не пыль, сбитая с его кожаных сапог коленопреклоненным рабом?..