Не однажды слышал про это Святослав и недоумевал, и гневался, и старался вникнуть в открывшееся ему и растолкавшее на сердце. Иной раз казалось, что понял нечто важное в рабе Хашмоное и в его племени. Но время спустя уверенность пропадала. Смущала невозможность соотнести всколыхнувшее на сердце и то, что открывалось внутреннему взору. Эта невозможность от понимания своего назначения в мире, от стремления и в малом деянии увидеть нечто от Истины, хотя бы иной раз и помраченное излишней суетой, свойственной человеку. Спрашивал у себя: иль зло соседствует с добром? Иль унижение сущего в себе подобном есть благодарующее действие? А если так, не обломается ли коренная связь между землей и небом? И уж много спустя отвечал самому себе: «Не так. Не так!.. Не в расколе племен, но в единении надо искать тропу, которая приведет к Ирию и существо слабое, не способное подняться над бедами мира. Воистину всякое благо от Божьих лучей, и, коль скоро воссияют ярко, то и зажжется огнь надежды. А если нет? А если тьма окажется сильнее света?»
И об этом Святослав не однажды беседовал с премудрыми волхвами — носителями племенного знания, чаще с Богомилом, а он теперь подошел к нему и со вниманием смотрел на него, как если бы что несвычное с его обликом увидел в нем. А и впрямь увидел, пройдя чрез леты, судьбу Святослава. Была она ярко белой и цветущей, подобно дивному небесному цветку, взросшему на лесной поляне. Но то и взволновало волхва, что слабым показался стебель, поднявший цветок, колеблемым, хотя на поляне властвовало затененное редкими деревами, ни к чему в живом мире не обращенное безветрие.
Усилием воли Богомил придавил смутившее его чувство, сказал тихо, как бы даже про себя:
— Рожденное в душе в ней и останется. Но и то верно, что какая-то часть передастся племенам россов и обретут они истинную, ничем не омрачаемую свободу.
— Да будет так, — тоже тихо сказал Святослав и махнул рукой. В тот же миг из-за бугра, в изножье которого пенилась и бурлила речная вода, выехали всадники и в виду городских стен, откуда в смотровые щели глядели на них сардары, взгорячили коней, и те загарцевали, кося бешеным глазом на крепостные стены.
К Святославу подъехал Удал, спрыгнул с седла, спросил легко и весело:
— Что, княже, начнем?..
И оттого, что он спросил легко и весело, как если бы им, ступившим на чужую землю, предстояло поверстать ничем не затрудняемое дело, странным образом повлияло на Святослава. В нем вдруг проснулось озорство, как если бы он снова ощутил себя вьюношей, впервые взявшим в руки меч и вдруг осознавшим искрометную силу, исходящую от него. Сказал, чему-то усмехаясь, но, скорее, тому, что совершалось в нем:
— А почему бы и нет?
Впрочем, состояние просветленности, вполне соединенное с легкостью мысли, продолжалось недолго. Полюбовавшись на Удала, снова запрыгнувшего в седло, Святослав сказал:
— Не торопись, воевода!
И пошел к великокняжьему ярко-красному шатру, ставленному на крутоярье открыто всем ветрам. Следом за ним поспешали светлые князья и воеводы, старейшины из тех, кто пожелал принять участие в походе, хотя Святослав и противился, не хотел подвергать их опасностям войны. Но никого не убедил. Те остались в войске, как и жены гридей, обученные владеть мечом.
Когда все в шатре успокоились, Святослав заговорил о предстоящем штурме города. Был он строг, и уже как бы даже с неудовольствием посмотрел на Удала, которому не сиделось на месте, и он все норовил что-то сказать задумчиво жующему кончик длинного рыжего уса Мирославу.
Уже третий день скатывался к закату, как россы подошли к Булгару, а Святослав все не начинал приступа, и можно было подумать, что он опасается чего-то. На самом деле, не опаска двигала Великим князем Руси, а желание, чтобы в нее поверили защитники города. К ним на прошлой неделе, сказывали доглядчики берендейского князца Ярун-Бия, принявшего сторону Святослава, подоспел отряд в пять тысяч всадников. Надо было как-то выманить их из крепости. Но как? Конечно, можно было послать на стены обручников, но Святослав не желал рисковать ими. Без роду и племени, взятые с малых лет на великокняжье подворье, где они и прошли обучение воинскому ремеслу, обручники были бесконечно преданы Повелителю. Обрученные со смертью, они не боялись ее, принимали, как суровую потребность. Они были надобны Великому князю не на один день.
— Нет, нет, еще рано, — отвечая на свои мысли, сказал Святослав. — А начнем мы теперь вот с чего…
И сделано было по слову его. Посреди ночи, непробиваемо глухой и темной, в таборе Святослава вдруг погасли костры И сделалось шумно и суетливо, а потом наступила тишина. Слышно было, как плещутся волны в реке и пошумливает у городских ворот тяжеловатая от росы ли, от другой ли какой влаги зеленокудрая трава. Сторожевые людишки в башнях заволновались, до рези в глазах вглядываясь в ночную темень. Кое-кто сорвался с места и побежал к начальствующему над сторожевой башней сардару. А тот, выслушав, прильнул к смотровой щели, а чуть погодя тоже засуетился и поспешил к беку Махмуду, а тот еще дальше к рабе Хашмоною. Все же город не сразу открыл ворота, хотя было ясно, что россы ушли, кто-то даже видел отчаливающие от песчаного крутоярья острогрудые лодьи. Город дождался, когда начало светать и стали ясно видны раскиданные кострища под толстым слоем придавленной обильной росой темно-серой золы на том месте, где раньше таборилось вражье войско. Вот тогда и распахнулись нудно скрипящие в металлических связях ворота и оттуда выехали всадники, ведомые беком в высокой хорезмийской шапке. И тут случилось что-то непонятное. Едва агаряне оказались за воротами, как словно бы из-под земли вынырнули пешие воины с красными щитами и длинными пиками, в легких шеломах, посверкивающих в дрожащих лучах утреннего солнца. Суров был лик воинов, от них исходило что-то необъяснимое, сияние какое-то, и, прикрытые им, они легко оттеснили от ворот конные сотни хорезмийцев и проникли в город.