В какой-то момент Песах, наблюдавший за общим движением людской массы, увидел кагана и поразился старческому лику, как бы застывшему и утратившему всякий интерес к жизни. А меж тем правоверные тянули к нему руки и что-то кричали, исхлестывая из себя сердечное возбуждение, вызванное возможностью увидеть кагана.
«Как же он постарел! — чуть слышно сказал Песах. — А ведь он ненамного старше меня». Сказал и тут же осекся. Ему не хотелось ровнять себя с человеком, несмотря на блестящие одежды, выглядевшим тускло и невыразительно, одряхлевше, почему нельзя было ничего запомнить в нем.
— Странно! Странно! — недовольно буркнул Песах. Он и сам не понял, отчего в нем вспыхнуло недовольство, как если бы не он был повинен в том, что случилось с каганом, отчего в нем не осталось и намека на былое величие. Впрочем, о каком величии можно было говорить и в прежние леты, ведь и тогда каган, хотя и купался в роскоши, жил в заточении? Да и не могло быть иначе. Не для того иудейские цари укрепляли свою власть в Хазхарии, чтобы отдать ее в чужие руки.
Песах наблюдал за выездом кагана со все более возрастающим раздражением. Он вдруг подумал, что, может, и не стоило тревожить старца. Какой прок от него? Впрочем, когда увидел, как при въезде в город толпа, сопровождавшая колесницу, увеличилась едва ли не вдвое, а глашатаи стали выкрикивать призывы к правоверным о необходимости всем подняться на борьбу с неверными, он успокоился. Но ненадолго. Подумал, что и ему теперь уже немного отпущено времени. Удивительно даже. Прежде он не брал этого в голову. И никто не сказал бы, что хоть однажды прочитал усталость у него в глазах. А может, не так? Может, все-таки он что-то упустил, чего-то не приметил в отношении людей к нему?
В побледневшем лице Песаха что-то дрогнуло, тень какая-то набежала на него и не скоро еще исчезла. Она исчезла, когда к нему подошел везирь и заговорил о том, что воины Пророка рвутся в бой, и беки едва сдерживают их.
— Хорошо! — сказал Песах. — Они вступят в бой, когда придет время. А пока мы понаблюдаем, как Святослав управится с племенными вождями, что остались верны нам. Там, где Танаис ближе всего подходит к Великой реке, собраны немалые воинские силы. Кагану Руси нет смысла оставлять их у себя за спиной. Он вынужден будет сразиться с ними, коль скоро управится с Булгаром.
17
Лодьи медленно продвигались по Великой реке, часто останавливались, приткнувшись к берегу и прикрыв высокими красными щитами борта. Изредка ратники спускались с лодей, углублялись в камышовые заросли и терпеливо дожидались, когда подойдут легкоконные наездники Мирослава и летголь. Но не успевали те стреножить лошадей и пустить их на попас, как налетали буртасы и черные булгары. И тогда завязывались тяжелые бои. Гриди поднимали дружины и врубались в ряды кочевников и отгоняли их. Нередко буртасы поджигали степь. И тогда огонь бежал по камышовым зарослям, вскипали плывуны, черный дым стлался далеко окрест. Ратники снова садились в лодьи и отталкивались от берега, а конники Мирослава и бродники, примкнувшие к Святославу, и летголь, оседлав коней, вынуждены были пробиваться к Танаису, чтобы обойти полыхавшую землю. Но и тогда они нередко сталкивались с отрядами пайнилов и черных булгар, и завязывалась жестокая схватка. Дрались россы не на жизнь, а на смерть. Летголь тоже делалась неистова и яростна. И бродники, привыкшие не отступать, даже если это и грозило гибелью, были упорны, и, коль скоро что-то случилось бы, способное обломать в их упорстве, то и тогда они спокойно приняли бы отпущенное Богом и не дрогнули бы. Но слава Матери Сущего, не отступила Мокошь от росской рати, и та, хотя и медленно и теряя воинов, продвигалась вперед. Все ж когда всадники пробились к узкому горловому разлому, где Великая река чуть ли не смыкалась с Танаисом, и увидели, сколь велико числом скопление поднявшихся против них, то и вынуждены были остановиться и укрыться с лошадьми в тальниковых зарослях. А ближе к ночи к берегу причалили лодьи, и каган Руси говорил с Мирославом и остался доволен им, и велел выслать в дозор сторожевую сотню. А чуть только рассвело, россы заняли прибрежные холмы, откуда хорошо был виден вражеский табор. О, Боги, сколь же велики были толпы, согнанные в разлом! Глянешь на раскидавшиеся по земле легкие, из бычьей шкуры, юрты и на цветастые, невесть для какой надобности украсно расцвеченные палатки, то и в голове сделается кружение, и, хотя бы утайно, не в пригляд гридю, захолонет на сердце. Да не потому, что дивно оружны те, кого пригнали сюда. Как раз этого и не углядишь. Зато другое приметит глаз зоркий: мало истых воинов среди тех, что ныне противостоят россам, все больше простой люд, едва ль не впервые взявший в руки сабельку ли, пику ли с легкими крылышками, которую иной из иудеев волочит по земле, как случайно подобранную в степном разнотравье палку, памятую про то, что и она сгодится. А вон тот, худотелый, держит боевой топор, изрядно проржавевший, даже издали видна тусклая чернь на длинном лезвии, за пазухой, да неловко как-то, случается, выскользнет топор и упадет на землю. Верно что, слабы толпы оружно, но уж больно велики числом. Небось непросто будет совладать с ними?