Богомил не ответил, хотя многое из того, о чем говорил старец, было близко ему и понятно, принимаемо им. Он не ответил потому, что вдруг подумал: велика есть мера Божьей воли, от нее, всесильной, черпается доброе и разумное, помогающее оттеснять все, что от зла.
Но един ли путь у людей к Истине? Прежде он не задумывался об этом, привыкнув искать лишь в душе своей, уже давно сделавшейся частью небесной сущности. Но, оказывается, можно искать и не пребывая в одиночестве, а в сообществе с людьми. Но чуть погодя засомневался: «Однако ж спустя время не случится ли так, что некто, возвысясь над всеми, станет проповедовать свое понимание мира, утаптывая в слабом, еще не окрепшем уме? Что ж, все пойдут за ним, приняв его веру? А если она окажется не от дальнего света, а от ближнего, колеблемого неустройством жизни? Не вчера сказано: лишь обретя в себе, отыщется та малость, что способна подвинуть в людских сердцах».
Привыкши понимать свое одиночество посреди большого мира как нечто естественное, надобное ему, а еще тем, кто принимает открывшееся ему в иных мирах, Богомил не хотел бы ничего менять тут, и потому с легкой грустью наблюдал за людьми, отошедшими от отчины и теперь не желающими вспоминать о ней, как если бы ее у них и вовсе не было. Невесть от какой тяготы вдруг навалилась на него усталость: день-то только начинался и роса на траве не обсохла еще, — сказал тихо:
— Святослав поднялся против Песаха и ныне пребывает близ холма, который вы считаете святым. Не месть подняла князя, великая обида за Русь.
— То-то поменялось в ближних весях, — сказал старец. — Шумно сделалось и пуще прежнего людно в степи.
Богомил пригляделся к старцу, но и малой перемены не заметил в маленьком сморщенном лице его и огорченно вздохнул.
Он недолго пробыл со старцем, живущим в земляных норах вместе с теми, кто пришел с ним в чужие земли и тут, вдали от отчины, противно тому, что должно сохраняться в душе, хотя бы и отодвинувшей от Руси, обрел надобную для теперешнего существования уближенность к земле-матери, которая прежде выглядела чужеватой, примятой людскими бедами. Но то и чудно, что про все запамятовал старец, одно и осталось на сердце — преданность Мокоши, утихомирившей колобродье в душе. Богомил как бы нечаянно, отвратно от душевной сущности, что во всякую пору искала покоя не только для себя, а и для разных росских племен, старейшины которых не однажды забредали к нему, подумал, что покой не всегда есть благо. Он подумал и на сердце засвербило. «О, Боги, что со мной? Иль в суждениях ваших, касающихся тех людей, что пришли сюда и отыскали тут нужную им для сердечного успокоения обитель, засомневался я? Да мыслимо ли такое? Иль не в самую трудную пору вы приходили ко мне и помогали не сойти с тропы, что ведет с небесной Истине?..»
Он был смущен, и это так не походило на него, было так противно его естеству, что, когда волхв вошел в великокняжий шатер, Святослав, обладающий способностью проникать в глубинную сущность человека, разглядел Богомилово смущение и спросил у него с легким беспокойством:
— Что случилось, о, Владыко?
Богомил не захотел ничего скрыть и рассказал о людях, живущих в земляных норах, издали сходных с волчьими, и кто не собирается отсюда никуда уходить, даже узнав, что их соплеменники поднялись на борьбу с обидчиками Руси.
Святослав со вниманием выслушал волхва, какое-то время пребывал в раздумье, потом привычно для себя не только отвечая на недоумение собеседника, но и чему-то в себе самом, живущем ни от кого не зависимой жизнью, сказал:
— Меж россов велико число тех, кто ищет себя в Истине, однако постигает ее не каждый. Но то и ладно, что всяк носит в себе смущение и невесть когда зародившуюся грусть, в иных народах и вовсе незнаемую, тихую и сладостную, влекущую в неведомые дали. И да будет так до веку.