— Для укрепления духа войска повелеваю завтра с утра после молитвы снова посадить кагана в колесницу и привезти его на холм. Пусть все видят его благословящим сынов своих. — Усмехнулся чему-то в себе самом, но тут же и унял промелькнувшее в сознании. — Я тоже там буду.
— Но в изножье холма живут люди, — сказал Ахмад. — Прорыли норы и живут в них. Прогнать?
— Нет, лучше перебить.
Рабе Хашмоной одобрительно кивнул головой.
В последние леты он сделался тенью правителя Хазарии, могущественной тенью, обладающей немалой властью над людьми своего племени, и не только над теми, кто окружал его, а еще и над теми, кто жил в дальних землях, за тысячу поприщ от Итиля, среди чуждых им по духу родов. Они все исполняли волю Высшего Совета, в который входил и Хашмоной, и продвигали дело иудейских общин все дальше. Да, рабе Хашмоной сделался тенью правителя Хазарии и, понимая про его силу, все ж иной раз едва сдерживал в широком горбоносом лице, обрамленном черной, без единого седого волоса бородой, несмотря на уже немалые лета, недобрую усмешку, как если бы знал про Песаха такое, о чем тот и не догадывался. А так и было. Много чего говорено Хашмоною в глухих узилищах попавшими туда по доносу ли соседа, по собственному ли неразумью несчастным людьми. Хаберы умели развзять язык и самому стойкому. Рабе относился к мэлэху примерно так же, как тот относился к кагану Хазарии. Власть его над людьми была много сильнее, чем власть царя. Тот управлял людскими судьбами, а Хашмоной человеческими душами. Тем не менее рабе Хашмоной оставался в тени. Он никогда не изображал себя много чего сознающим в жизни, отчего она давно перестала быть для него загадкой. Всякое движение в мировых пространствах воспринималось им как что-то естественное, рожденное сначала в сознании избранного Богом народа, а уж потом обретшее независимость, но независимость призрачную, при надобности ее можно и подмять под себя.
Хашмоной умел затеряться среди людей, так что иной раз его нельзя было выделить из толпы. Он как бы делался частью ее, нередко сумасшедшей, утратившей всякое управление, хотя, конечно же, так только казалось. На самом деле, все было по-другому. Но ни везирь, ни кто-либо из беков даже не догадывались об истинной роли рабе Хашмоноя, принимая его то за раввина, коль скоро тот облачался в священнические одежды и шел в синагогу, а то и за обыкновенного служащего при правителе Хазарии по какому-то, скорее, тайному делу, о чем лучше не знать.
Хашмоной, привыкнув понимать язык испытуемых в узилище и разбираться в тайных знаках не только земного, а и небесного происхождения, принадлежал не этой, протекающей возле него жизни, а другой, таинственной, сокрытой от людских глаз. Там, в другой жизни, он был своим человеком для хаберов, а здесь чаще чужим. Люди сторонились его, не хотели иметь с ним дела. И он принимал это как должное и оставался в суждениях строг и отличаем от большинства смертных непреклонностью в решениях, если те принимались в тайном кругу братьев по духу.
Хашмоной понимал, что борьба со Святославом, скорее всего, завершится совсем не так, как полагали верховные власти Хазарии. Но это не смущало ни его, ни тех, кто стоял за ним. И даже больше: они хотели поражения хазарскому царству, полагая, что иудеи Итиля исполнили свое назначение на земле и теперь сделались никому не надобны со своей непотребной жаждой власти и почти неземной роскошью. Они ослабли в духе и утратили право на высшую, Богом данную избранность. Те, кто стоял за Хашмоноем, желали нового витка страданий для иудейского племени, полагая, что, лишь пройдя через него, возможен будет новый взлет приверженцев Иеговы. И неважно, где и когда это случится. Рожденное для вечной жизни зерно Истины не обрушиваемо временем, не подчиняемо ему, а только высшему разуму, данному избранным. Это по их наущению иудеи, вышедшие встречь войску Святослава, не приняли боя, а многие ушли на Русь, хотя и понимали, что путь их будет смертно труден. Но страх перед россами оказался меньше, чем страх перед Хашмоноем и его братьями по духу. И да не избудется в сердцах у них! И да восстанут они из пепла! Про то ныне и думал рабе Хашмоной, наблюдая за приготовлениями к завтрашнему сражению.
21
Росский витязь Атанас, следуя повелению Великого князя, повел тысячу обручников на земляной вал, поднятый иудейским царем на Большом Острове. Горд витязь тем, что Святослав доверил ему, пожалуй, самое главное в разворачивающейся битве, сказав: «Если ты не пробьешь сердцевину вражеских укреплений, не вклинишься в них, станет худо всем нам». Он был искренен с Атанасом, человеком без роду и племени, так про него сказали бы в прежние леты: все близкие его побиты агарянами или уведены в полон, сам он только потому и спасся, что пребывал в ту пору вдали от отчего селища, заряженный в коневоды. Но ныне никто так не скажет ни про витязя, ни про тех, кто вошел в его тысячу. Они братья по судьбе, подобно Атанасу они потеряли отчичей, но не утратили душевной твердости. Благодарные Святославу за то, что в свое время он принял их под свою руку, они и взросли на Великокняжьем дворе, с малых лет готовя себя к грядущим битвам. Их стали звать обручниками, как если бы они обручились со смертью. Так ли, нет ли, не всяк из них скажет про это, но и то верно, что смерть на поле сражения принималась ими как благо, все они мечтали умереть не в своей постели.