Богомил сидел и слушал песнь хазарина, и мнилось, что он понимает в ней. Впрочем, отчего же мнилось? Наверное, так и было. Иль не он научился распознавать язык зверей и вечнозеленых дерев? А уж чаянья человека пусть даже иного роду-племени умел понять и в прежние леты, когда вьюношей пришел в лесную пещеру, где жил старый волхв, и поведал ему о своем желании познать Истину, которая берет начало в дальнем, едва только зримом с ближнего края синем небе. Волхв спросил:
— А что ты умеешь теперь?..
И сказал вьюноша чуть дрогнувшим голосом:
— Понимать чаянья людей, живущих на земле дедичей, а еще нужды дерев и малого зверя и птицы.
Старый волхв с интересом посмотрел на него:
— Будь по-твоему…
И сказано было: благо от Истины, а Истина от небесного озарения. Вдруг да и познается она тем или иным человеком, и тогда сделается в роду ли, в племени ли прояснено и протянется от сердца к сердцу тропа познания. От старого волхва, от древних Писаний, сохраняемых им, перенял Богомил вроде бы обыкновенную, все ж мало кем в людских родах познанную Истину, что все в сущем едино, и рожденное от земли лишь тогда укрепляется в духе, когда отыщет эту укрепу в небесах.
Сказывал старый волхв:
— Благо в сущем. Только каждый ли из человеков понимает это? Нет, не каждый. А не то отчего бы вдруг меж родами, племенами ли возникает вражда, и тогда на сердце упадает затмение и делается мир людей слаб и уж ни к чему не влечет, только к погибели.
Смолкла песнь хазарина, оборотившись к небу, туда и воспарила, оставив людям тихую, а вместе сладкую грусть. А скоро утишилось и у других костров. И Богомил, привыкши по многу дней и ночей обходиться без сна, неспешно поднялся с земли и пошел к шатру Великого князя, красно и ярко высвечиваемого в ночной темное. А подойдя, долго стоял возле тяжело обвисшего полога. Вдруг промелькнуло что-то в сознании, странное, поразившее нездешними красками, точно бы откуда-то свыше снизошло на него нечто удивительное. Но он не смог уловить этого промелька, зато ощутил влажное тепло, исходящее от него.
Когда Богомил откинул полог шатра, то и удивлен был многолюдью в нем. Он-то полагал, что Великий князь почивает, и заглянул в шатер только для того, чтобы убедиться в своей правоте, а потом пойти дальше к тому месту в устье Ахтубы, где еще днем он приметил чудные узоры на каменьях, запрудивших проточные воды, отчего те вскипали и осыпали берег холодными зеленоватыми искрами. В тех узорах сокрыто было что-то как бы даже не от людского усердия, и ему подумалось, что это оставили свои знаки Боги, которым поклонялись в старых племенах, сошедших с лона земли и теперь пребывающих в той вечности, что не подвластна времени и живет по своим законам. О, Богомил понимал про эту вечность, не однажды возносился к ней духом, живущим в нем, и тогда сознавал себя малой песчинкой, никому в дальнем мире неведомой, зато впитывающей неземную сущность и дыша ею. Коль скоро он оказывался во власти тех законов, то и делался более прежнего спокоен, и собственный земной путь казался ему малой тропинкой в великом множестве других троп, а они, в конце концов, сливались и подобно могучей многоводной реке рассекали небесное пространство. И это было приятно. Стало быть, и ты, смертный, надобен в мире Богов.
Святослав увидел волхва, в нерешительности стоящего перед шелковисто синим пологом, и указал ему на место возле себя, и Богомил, чуть сутулясь, опустился на мягкий ворсистый ковер.