Подле Святослава среброголовый Богомил с Радогостем, тут же молодой хазарин, сын старого друга великокняжьего конюшенного Дальбек. Дивно на сердце у молодого хазарина, он чувствует себя так, как если бы сделался победителем в схватке с врагом своим. И он, не умея сдержать этого чувства, все говорил что-то, говорил, обращаясь к Радогостю, хотя тот и не всегда слушал его. Растолканно на сердце у великокняжьего конюшенного, и не только потому, что мало осталось в войске Святослава боевых коней: иные побиты на поле сражения, другие просто были брошены при дороге, но да придет время, и соберем всех, — а еще и потому, что ему неприятно ехать по итильской опустыненной улице, все-то мнится, что вон из того подворья, черно поблескивающего низкими строениями, мрачного, сыростью от него тянет, выйдет бывший его хозяин со служками и подтянется к нему, хмурый, и спросит, кривя длинное лошадиное лицо:
— Ну, что, раб, побегал, посвоевольничал? Не страшно ответ держать?
Он любил поговорить, сей муж, находя злые, все в душе остужающие слова, и заглядывал в глаза несчастному, а они в такие поры, еще не утратившие радостного возбуждения от нечаянно выпавшей воли, приглушив привычное свое безразличие, делались суетливы, страх, а вместе надежда, хотя бы и приглушившая прежнее очарование, жили в них.
— Ну, что, раб, ты готов пострадать? — спрашивал сей муж, чуть отступив от беглеца, недолго еще медлил, как если бы ждал ответа, хотя и понимал, что никакого ответа не дождется, но ему было приятно ощущать свою власть над несчастным, чувствуя, как раб весь напрягается, меняясь в лице.
— А ведь могло быть по-другому, если бы ты не проявил дикого своеволия.
Несчастный чаще всего не выдерживал пытки словом: ожидание боли едва ли не страшнее самой боли. Он начинал ругаться или еще как-то выказывать свой страх, и тогда на него набрасывались хозяйские служки и волокли сопротивляющегося, избиваемого к пыточному столбу, а сам хозяин в это время как бы даже с сожалением говорил:
— Ну, вот. Ну, вот. Ты сам виноват. Сам… А теперь уж не поменяешь ничего. Придется тебе, брат, пострадать.
Ох, как любил хозяин изгаляться над подвластными ему людьми. Радогость теперь думал, что тот иной раз сам подталкивал рабов к побегу, чтобы потом, изловив, поиздеваться над ними. Правду сказать, не однажды возникала у россса мысль оборвать свою жизнь, но терпел, как если бы Боги помогали ему в неволе, как если бы удерживали от последнего шага. И да будет свет, рождаемый ими и порой улавливаемый и простым смертным, вечен!
Богомил какое-то время шел следом за воинскими ратями, но мало-помалу начал отставать, и не потому, что усталость взяла-таки свое, а потому, что он часто останавливался, вдруг поразившись чему-либо. Он шел не один — рядом с ним были Радогость и молодой хазарин, отпущенные Великим князем, сказавшим: «Походите по городским улицам, посмотрите, что там творится? А я с дружинами пойду к Белой Башне на встречу с иудейским царем. Давно жажду ее!» Однажды Богомил с сотоварищами оказался близ дивно зеркального ручья, бойко бегущего по узкому, обсаженному деревянными строениями, руслу. Ручей был чист, камушки на дне светились. И то было несвычно со здешними местами, обильно усеянными мутными грязновато-серыми протоками. Отчего бы в ручье-то вода схожа цветом с небесной синью? Про то и спросил Богомил, склонившись над ручьем и чуть касаясь рукой быстроструйных вод, у молодого хазарина. И сказал тот голосом дрогнувше-мягким: