Вот и пойми его, поганого - всерьёз речет, либо измывается. Да нет, похоже - всерьёз. Вои старые, в сечах рубленные, так же советовали.
- Пробовал,═- отозвался Живко, махнув рукою.═- Всё одно не выходит.
- Ты окатыши речные видал? Они не враз такими стали. Прежде острыми были. Струя долго их друг о друга тёрла, пока не округлила.
- А, выучи меня от стрел на скаку уворачиваться, дядька Ильфат!
- На то долгий срок потребен.
-═Ну хоть испробуем, а?═- не унимался отрок.
-═Испробовать можно, да здесь, в лесу, несподручно. Вот справим княжее посольство, на обратном пути в степи испробуем. А то, можно и у хана. Но гляди, томары насмерть не убьют, а шишек наставят. Да, и батыры печенежские над тобою, увальнем, потешаться станут. Стерпишь ли?
-═Стерплю,═-═кивнул Живко.═- А, аркан-петлю свою метать выучишь?
- Экий ты скорый!═- хазарин оскалился кривыми зубами.═- Как корова.
-═Отчего ж, как корова-то?
-═Так ведь и та всё враз делает. С одного конца траву щиплет, а с другого тут же лепёшки кладёт.
Живко, обидевшись, смолчал и вновь крутанувшись, уселся на лошади, как и престало, ликом вперёд. Однако ж, обижался да молча ехал не долго.
- Дядька Ильфат, слышь-ка!═- позвал он не оборачиваясь.
- Ну, чего тебе?═- откликнулся хазарин.
-═Я сколь ни пытался как ты на лошади усидеть, а не могу - проеду немного и ног уже не чую. А ты скоро ль этак скакать выучился?
- Не помню.
- Как так?═- удивился Живко.
Ильфат с ответом чуть помедлил, будто обдумывая что-то.
- Ты, вот, помнишь ли как ходить стал?
- Не-а,═- Живко мотнул нестрижеными вихрами.═- Больно мал был.
- А как на коня сел? - допытывался Ильфат.
- Это помню. Мне в ту пору пятое лето пошло.
- Ну, а я наоборот. Прежде на коня сел, а с него уж на землю слез. У нас отец мальца на лошадь садит прежде чем тот ходить выучится.
Живко смолчал, лишь покачал головою. Слыхал он о таком степном обычае, не брехал хазарин. А коли так, то выходит, сколь ни трудись, всё одно верхом степняка не обскачешь...
Но, до чего же чудной народ - хазары! Мало что языков да племён переплелось у них как волосьев у девки в косе, так ещё и разным Богам молятся. Кто арапскому, как Ильфат, кто греческому, а кто и вовсе, грозному иудейскому. Всяк своему, и всяк верит, будто его Бог единый только и есть, а прочих нету. Чудно! Как Богу одному-то со всем управиться? Князь, вон, сколь бы ни был велемудрым, а все одно, без старейшин да знатных людей, без тиунов да воевод, своим лишь умом обойтись не в силах. Оно, конечно, князь - не Бог, так ведь и княжество - не вся Явь.
Эх, да что - хазары! Много дивных племён. Вот, хоть бы, те же арапы. Письмена свои они чертят... задом наперёд. И, уж так у них выходит ладно да затейливо, что не ведая, решишь - не письмена это вовсе, а узор небывалый.
Три лета минуло, как Живко пришёл впервые с торговым обозом купца Годима в хазарский град Саркел. Там на базаре, в арапских рядах увидал он помост, а на том помосте деву красы допреж им невиданной. Ликом бела, словно лебедь, а волосы воронова крыла черней. На руках да босых ногах множество браслетов медных, а одета скудно: в широкие порты да рубаху куцую - пузо видать. Однако ж, одежды те из бесценных шелков шиты, столь тонких, что кажется, будто дева и не одета вовсе, а туманом утренним окутана. Живко, как увидал такую красу, решил - княгиня арапская. Подивился ещё, отчего ни арапы, ни прочий базарный люд ей по чести княжеской не кланяются. Однако, как начала дева плясать на том помосте, браслетами, словно бубенцами звеня, подумал: нет, не княгиня, но ведунья, либо чародейка. От пляски-то её Живко ни рук, ни ног не чуял, да и слова вымолвить не мог.
Годимовы люди долго над ним потешались. Эка выдумал - княгиня! Ни княгиню, ни простую арапчанку вовек не увидать. Им мужами арапскими лики свои казать настрого не велено, и те во все дни живота своего от чужих взоров хоронятся. А, за княгиню недоросль по неведению невольницу принял. Её, коли серебра вдосталь, купить можно хоть насовсем, а хоть на ночь.
Обидно тогда стало Живко - как же этакое диво и купить, словно кобылу?! А, годимовы знай зубоскалят - кобыла-то, поди, подороже станет...
Живко в то лето едва тринадцатую свою весну встретил. С той поры трижды бывал он в Хазарии и там, наглядевшись всякого, теперь уже увальнем дремучим не казался. Не плевался он боле, отведав маслянистых да солоноватых на вкус греческих ягод. И, степных коней - верблюдов ныне уж не страшился. Те, даром что ростом велики, а спиною горбаты и ревут зычно, однако норовом-то кротки.
И всё-таки, не угасло в древлянском отроке любопытство. Диковины чужеземные, обычаи да уклад иных племён манили его ныне пуще прежнего.
Всякому мальцу о бранной славе мечтается. Всяк себя ратником мнит. У одного из сотни в зрелости мечты сбываются. Прочие же, обыкновенно, отцовым промыслом живут. Живко, сколь помнил себя, дружиною княжей не прельщался, но грезил о землях дальних, неведомых.
И отец его, и дед бортничали. Дед, правда встретил свою погибель на ратном поле, уйдя в древлянском ополчении с Вещим Олегом на Царьград. Отец же, сгинул в лесу - подался зимою белку промышлять, да и не вернулся. Охотники искали его, а не найдя, по приметам дознались, что задрал Вольгу-бортника шатун лютый. Медведя того после выследили да убили, покуда больших бед не натворил. Этак не редко бывает. Люди лесом кормятся, но и лес берёт с людей дань. Животами их.
Вольга прежде и мёд и воск, в лесу добытые, купцу Годиму отдавал, а тот уже возил их в Киев да в Хазарию и барышами после делился исправно. Когда же не стало Вольги, то принялся купчина ко вдове его захаживать. Замуж не брал, но от нужды берёг.
Люди вдову не осуждали. Как бабе одной с тремя детьми прожить? Прихлебствовать у родичей, разве. Живко-то, старшой, когда возмужает? А, кроме него ещё две девки совсем малые. Годим же приобщил Живко к своему торговому промыслу - обозы водить, благо тот с малолетства с отцом все леса окрест исходил, все тропы изведал. И был за то Живко купцу немало благодарен - наяву чаяния его сбывались!
В дружине отрок в шестнадцать ещё не гридень, но вой уже бывалый. Среди сверстников, с какими заодно Живко прежде без порток бегал, многие успели ожениться и детей родить. Иные, так и своим двором жили. При князе правда, ни единого не оказалось, но в ополчении, по лихой поре, все были, а кое-кто из брани под Искоростенем не воротился. Один Живко в свои лета всё ещё у купчины на побегушках состоял. Однако, он не тужил. Не то что землю сохой рыхля, либо охотою промышляя, но и в дружинниках даже, много ли чужих земель повидаешь? В походе, разве. Так, поди-ка дождись ещё того похода. А, он уже и в Киеве бывал, и в Хазарии. Ныне же в Дикое Поле едет к самому печенежскому хану. Да, не как-нибудь, а в посольстве княжем. Пусть проводником, но в посольстве же!
Эх, а уж как справят они с Ильфатом княжью службу, да как погонит Мал из древлянской земли Ольгу разбойную, да возьмёт на меч стольный Киев, то-то и жизнь в ту пору начнётся!
Годим-то, поди, уж своего не упустит. Не только в Хазарию, а и в греки торговать пойдёт. Этак, небось и Живко доведётся Царьград повидать. А там, глядишь, и сам обозы с караванами водить станет, серебра поднакопит, тогда и сбудется мечта его потаённая, заветная.
А мечталось Живко податься на Закат к студёному Варяжскому морю. В море том, да на реках, в него впадающих, ото всех племён, какие окрест него обитают, лихие ватаги варяжат. Не только даны со свеями, а и готы с чудью и сродные древлянам бодричи, лютичи, полабы да и русь на быстрых ладьях ищут добычи богатой, либо гибели славной. Однако сказывают, будто всех прочих лихостью новоградские ушкуйники[103] превзошли. Другие-то варяги все боле по берегам промышляют, разоряя соседние веси, а ушкуйники, те схоронятся в неприметных лукоморьях, либо меж малых островов, и поджидают покуда не проплывет мимо тяжко обременённая добычей чужая варяжья ладья. Вот её-то догонят на скорых ушкуях, и возьмут на меч, чужую добычу своей далая. А после сторгуют всё хоть в самом Новограде, хоть на Готланде, или вовсе в греках.