Годим сперва был с хазарином осторожен, приглядывался. Однако, Ильфат к жизни кочевой оказался привычен. По-арапски понимал, по-гречески. О многих племенах степных ведал - каков их уклад да обычаи. А уж в торге, до того ловок, что ему, кажись, и вовсе равных не было. Своим же сородичам меха втридорога продать умел.
Не догадывался Годим, что меха его скупают хазары себе в убыток по воле бека. В Хазарии воля бека - воля самого кагана. Находятся, правда безрассудные, что шепчут, будто наоборот, но такие скоро языков лишаются и не шепчут потом наветы подлые, а только мычат. Зато, мычат уже ту правду, какую надобно.
Для всякого князя, хоть какого племени, купцы - и очи его, и уши в чужих землях. Таков был и Годим для Мала. Ильфат же, при купце Годиме, по воле бека, стал очами да ушами кагана у древлян.
А, глядел каган в древлянские земли пристально, с опаскою. Изо всех окрестных племён одни лишь древляне, хоть богаты были, а числом не велики, однако дань Хазарии не платили. Не дотягивались руки кагана до Искоростеня, а вот древляне из своих чащоб до Итиля дотянуться могли. Не сами по себе, да и не теперь ещё, но ежели союзе с Киевом...
Бывая в Хазарии по торговым делам, Ильфат всякий раз оставлял в заветных местах подмётные грамоты для бека, либо встречался тайно с его людьми. Как осадила Ольга Искоростень, торговать в чужих землях ни Годиму, ни другим купцам стало невозможно. Хазарину тоже из Искоростеня ходу не было. Он, однако, не заботился. Годим - купец бывалый. Ведал Ильфат, что у него по разным весям да погостам и товар, и серебришко припрятаны. Чем бы ни обернулась усобица, купчина, поди-тка, всё одно извернётся. А Ильфат уж с ним вместе.
Так бы и оставался беспечным, кабы не присоветовал Годим Малу хазарина в посольство к печенегам слать. Ильфат сам грамоту хану писал, наставлениям княжим внимая, и о лукавстве Мала догадался. Видать, на алчность степняков уповая, удумал князь коварство. Какое, Ильфат не ведал, да и не в том дело. Главное - не оставил он замыслов в Киеве сесть, с печенегами ли в союзе, или с Ольгою насильно, либо же сам собою. А допустить такого Хазарии было никак нельзя!
Сперва хотел Ильфат, до Дикого Поля добравшись, уйти с княжей грамотой в Хазарию, но поразмыслив, рассудил иначе - своевольно, без дозволения на то бека, переметнуться к киевлянам.
Ольга после тех вестей, что Ильфат привезёт, уже от Искоростеня не отступит, покуда не разорит град, да князя Мала не изведёт. Почто кагану покорять древлян? Пусть Ольга их покоряет... для Хазарии. Киев-то по-прежнему хазарский данник. Лишь бы киевлян в покорности удержать, не допустив на княжение нового Олега.
Ну, а Ильфат может и от Ольги милостей сподобиться. Глядишь, и при дворе её осядет, глядишь и в Киеве ещё кагану послужит.
Оно конечно, бек своеволия не жаловал, мог и удавку прислать, однако, за такой дар, какой Ильфат поднесёт Хазарии, чаял он получить от бека скакуна угорского под парчовой попоною, да невольницу ещё не спорченную в наложницы. А коли, всё же, удавку, так земель на свете много. Есть и такие, где о Хазарии слыхом не слыхивали, но серебро да подарки хану, что припрятаны в перемётных сумах, и в тех землях, поди, ценятся.
Одно тревожило хазарина - ну, как засомневаются киевляне? Вдруг решат, будто нарочно подослан он Малом с коварным умыслом? Худо, что Живко заколоть пришлось. Уж он-то подтвердил бы, не добром, так под пыткою. Ну, да и мёртвый древлянин сгодится.
Помянув в сердцах шайтана, Ильфат ухватил мёртвого отрока за ноги и отволок поближе к костру, а затем изловил его лошадь. Серая, почуяв гибель хозяина, брыкалась и едва не укусила Ильфата за плечо, но степняк скоро обуздал норовистую кобылку.
Негоже на ночь лошадь обременённой оставлять, а по-другому никак. Затемно хазарину обратной дороги в лесу нипочём не найти, и выехать он мог только с рассветом. Да, мертвец-то к утру окоченеет. Поди-ка примости его потом на кобылу.
Перекинув тело Живко поперёк кобыльего хребта, Ильфат собрался сперва стянуть руки да ноги мертвеца своим арканом, но передумал - петля может и пригодиться. Потому, распутав серой копыта, он той же верёвкой древлянина и связал.
Кобылка покуда стояла присмиревшей, однако, как решил он примотать узду к дереву, рванула в сторону, да и лягнула Ильфата в лоб. Насилу увернулся! Узду же в руках не удержал. Тут только серую и видали - ускакала в чащу вместе со страшной своею ношей.
Ильфат кинулся было во след, да разве ж догонишь пешим лошадь-то. Во тьме за деревьями лишь топот её да треск валежника слыхать. А вскоре и они стихли.
Хазарин аж взвыл от обиды! Не то что живого, а и мёртвого древлянина теперь не показать. К утру от него да от лошади одни кости останутся, да и те звери растащат. Вот же волчья пожива! Ныне лишь на грамоту княжию, да на свой язык уповать придётся.
Пошипел Ильфат со злобою, побранился в голос, но делать нечего, стал на ночёвку устраиваться. Дров в костёр подкинул, и скрестив ноги, уселся на еловою подстилку к огню спиной, чтобы пламя очи не слепило. Меч свой достал, перед собою положил. Голову же склонил на грудь да так и замер. Не шелохнётся, словно те бабы каменные, что по всему Дикому Полю стоят. Вроде и спит, но всё чует. Места здесь тревожные - киевляне, древляне да звери лютые ходят. Однако, к хазарину скрытно не только человек, а и лисица не подберётся. От ночи ещё три четверти осталось, но степной воин и терпелив, и неприхотлив. Он, этак ночь просидев, ещё и отдохнуть исхитрится. А утром пожуёт солонины, запьёт её сырою водой, коли не сыщется под рукою кобыльего молока, вскочит на коня, и в путь.
Не сыскать на свете таких земель, хоть дремучих лесов, хоть гор заоблачных, какие сумеют не лечь покорёнными под копыта упрямых степных коней.
ГЛАВА VIII
Всяк волен испросить у Богов совета, да не всякому они откликнутся, но тому лишь, кого сами же изберут. Таких в любом роду-племени, сыщешь - волхвы да жрецы, шаманы да ведуньи. Без них, Божьей воли не изведав, и старейшины не решают, и князья не правят.
У иных племён в обычае жрецов да кудесников в ратный поход звать, однако у нурманов свой уклад. И неспроста. На драккаре все скамьи для гребцов да воинов. Праздный попутчик - обуза. Ежели не в силах вертеть весло и держать копье, оставайся на берегу, паси свиней и расти репу. А жреца воинам в походе ярл заменяет. Он тоже Асами отмечен, коли дружину водит. Разве не Отцом Дружин прозывают Одина?!
Свенальдов хирд давно уже обитал в полянских землях, однако, меж чужих нурманы держались своего обычая. Свенальд первый о том заботился. Кроме него никто не мог принести жертву так, чтобы Асы её приняли. И руны, насечённые на гадальных камнях, верно истолковать умел только воевода. Быть может, Спегги ещё, но горбатый колдун никогда ни о чём не Богов не спрашивал. И не просил. Однако ж, самое главное - ярл соблюдал погребальные обряды.
Каждый, берясь за весло чает воротиться со славой да богатством, а доведись ему сыскать погибель, то не дрожать от лютой стужи в Хельхейме среди трусов и стариков, но пировать до Последней Битвы за столом Тора, либо Фрейи[105]. И ярлу, ежели ожидает он от своих мечей верности да отваги, уметь проводить павшего воина столь же важно, как справедливо поделить добычу.
Свенальд никогда о том не забывал. Потому, услыхав о гибели Свейна, раздосадовал, об оставленных в лесу мёртвых псах. Впрочем, пенять охотникам не стал, ведая что возвращались те из недоброй чащи спешно, да тяжко обременённые. Но, всё же, ладно было б схоронить псов вместе со Свейном. Негоже отправлять воина без провожатого, а живую собаку резать жаль. Их и без того мало осталось. Стан же ночами от вражьих лазутчиков сторожить - лучших союзников не сыскать.