Пламя взметнулось...[108]
-═Довольно!═-═Свенальд с силою грохнул ладонью по столу, помолчал немного, и молвил затем уже без ярости,═-═Скальд из тебя никудышный. Я слыхал прежде сагу о Хаддинге и помню, что сей достойный муж юность свою провёл в Свитьоде, среди великанов. Сын мой! Я родом из Свитьода. Там нет великанов!═-═воевода устало отёр перстами очи,═-═Разве я не говорил тебе прежде, какова цена песням скальдов? Ныне же ты советуешь мне послать воинов в лес ловить ворон.
-═Нет, отец,═-═ответил Ульф спокойно,═-═Лесные птицы вернутся в лес. Нам надобны те, что гнездятся в Искоростене.
Свенальд ненадолго призадумался. Тряхнул головой.
-═Хм... Может оно и хитро,═-═согласился он,═-═да только, как же я тебе тех птиц наловлю? Нет, не годится.
-═Древляне сами их нам принесут.
Уже поднявшись, было, Свенальд уселся вновь.
-═Ну?..
-═Пусть Хельга скажет, будто довольна прежней местью, и ныне хочет вернуться в Кенугард. Однако, просто отступить не может, но ежели древляне поклонятся ей потешной данью - по одному голубю со двора, то она снимет осаду.
-═А к вечеру птицы вернутся в свои гнёзда...═-═домыслил за сына Свенальд и обратил взор на хускарла:
-═Что скажешь?
Горбун подошёл к Ульфу, опустил руку ему на плечо и страшно осклабился.
-═Я слыхал,═-═молвил он,═-═в Искоростене даже улицы мощёны елью. Дым от такого костра учуят в самом Асгарде. Вели, ярл чтобы Рагне начинал слагать о тебе драпу. Мы возьмём Искоростень!
ГЛАВА IX
В Искоростене детинца[109], как в Киеве да Новограде нету, однако широкий княжий двор обнесён дубовым тыном навроде городского. Рожны, вестимо, пониже будут, но и до их завострённых концов верховому рукой не дотянуться. И ворота ладные, медью обиты - с наскока не возьмёшь. Случись ворогу ворваться во град, княжие хоромы хоть и не великой, а всё ж крепостицей станут.
Сами хоромы тоже из дуба рублены. Все, от высокого терема до конюшни. Крыльцо, только, кленовое, да ещё резные, изукрашенные цветами да птицами столпы в гриднице.
Меж них, заложив ладони за кожаный пояс, беспокойно шагал древлянский князь.
Давно уж перевалило за полдень. В эту пору, когда на дворе ещё ясно, однако сумрачно уже в жилищах, иной раз случается заприметить притаившегося в тёмном углу домового. К ночи ближе запалят лучины в избах да свечи в палатах, и домовые вновь схоронятся от людских взоров, кто в подпол, кто за печь, кто за притолоку. Там и сидят, покуда не уснут домочадцы. Тогда только вылезут приглядеть за хозяйством. Не любят они людям казаться. Но, уж коли увидал домового, будь настороже. Он, хоть и бывает, что о добром поведает, однако, обыкновенно, желает упредить худое.
Князь, бродя по гриднице, домового не повстречал. То ли не чуял тот беды, то ли убоялся чужого. Помимо князя, в пустой палате был ещё Вышата. Стоял у стены, сам как столп - слова не вытянешь.
А может и так статься, что попросту не углядел Мал хранителя своего очага за тревожными-то думами...
Намедни горожан всполошила злая весть - стража у Малых ворот словила серую кобылку из Годимовой конюшни. Та, хромая, сама приковыляла из лесу хоть измождённой, но живой, а вот на себе несла мёртвого. Поперёк её спины, скрученное хазарским арканом, было перекинуто тело Живко, сына вдовы бортника Вольги.
Князь и желал бы утаить от людей погибель посланника, да стражники, того не ведая, повели кобылу улицами ко двору Мала. До торговых рядов только и дошли. Покуда известили князя, да покуда он с гриднями добрался до торжища, там уж весь Искоростень столпился.
Мать Живко, будто враз обезумев, сидела с растрёпанными космами на земле, да молча обнимала кобылу за ногу.
Прибежала и скорнякова дочь Загляда, что прежде задирала отрока всякий раз, повстречав. А ныне, как увидала его опухший багровый лик, так прикрыла ладошками перекошенный рот и завыла по-бабьи - горько и страшно. Скорняк Еловит её насилу увёл.
Горожане шептались.
Княжье посольство для них тайной не было, однако ж все мыслили, будто князь посылал людей созывать по лесам разорённых нурманами соплеменников в ополчение. Истину ведали немногие, и они, оглядев покойника, крепко призадумались.
Ясно, что посольство недруги перехватили, а кобыла с мертвецом от них после вырвалась да утекла - не сами ж отпустили. Однако, как такое случилось, и что сталось с Ильфатом, поди догадайся.
Живко били ножом в грудь, в самое сердце. Одним ударом зарезали. Рубаха же у него на спине грязью измазана, а к той грязи ил присох. Оттого, должно быть, что живым взять хотели. Повалить-то повалили, но недаром он меж кулачных бойцов среди первых слыл, видать, добром не дался. Потому и ударили ножом.
А подкараулили послов на переправе, либо когда те у ручья, какого, на привал стали. Для засады лучшего места не сыскать. Чудно только, что Живко чужих не учуял, хотя в лесу вырос. Ну да, у нурманов тож охотники водятся, а что напали на посольство нурманы, в том сомнений не было. Ведомо, что Свенальд свои дозоры окрест шлёт.
Кто-то из старейшин, правда, обмолвился, дескать, могли и худые людишки быть, каких нынче, в лихую пору, в лесу повстречать - не диво.
Оно бы ладно, коли так, да нет, разбойные люди полон бы не брали. Почто он им? Сразили б стрелами из чащи, а после забрали коней, да всё добро какое есть. Мертвецов же, уж всяко, не волокли бы с собой, но лисам на поживу оставили. Лошади, надобны добычу возить, а не покойников.
Киевляне то были. И хазарин, живой ли, мертвый ли, но тож им достался - Живко-то, чай, его арканом к лошади примотан. А раз так, то грамоту Мала к печенежскому хану ныне Ольга читает. А Ильфат, коли жив, под ножом ката и о том поведает, что в грамоте не отписано. Скверно! Ох, скверно!
Сызнова сойдясь советом, на сей раз долго рядить не стали. Коли уж проведала Ольга про замыслы Мала, то скоро пойдёт на приступ. Ей теперь медлить нельзя, не то князь другое посольство к хану зашлёт. Однако, и древлянам боле ждать нечего. Искоростень, верно, и сам выстоит, но из лесу подмога не помешает. Да и с киевлянами, раз не удался союз с печенегами, надобно разом покончить. Не до зимы же за стенами сидеть!
На том и порешили единодушно, чтобы не мешкая, людей по разорённым весям подымать.
Мал согласился. Да, кабы и воспротивился, то боле уж слушать его не стали б. Одного только добился на совете - прежде чем отряжать гонцов по лесам, послать лазутчиков поглядеть что в киевском стане твориться.
Так и сделали.
На другое утро трое охотников ушли за Ушу, и вскоре вернулись с вестью, что поляне с нурманами заодно тризну правят. Близко подобраться не сумели, потому, скольких своих вороги недосчитались не разведали. Но, коль совпала у них тризна с засадой на посольство, то ясно, что полонить древлянских послов даром у киевлян не вышло. Ильфата, правда, лазутчики не разглядели ни живым, ни мёртвым.
А в полдень по улицам осаждённого града волной прокатился гул медного била - дозорные с вежи[110] заприметили как вражье войско налаживает переправу.
Захлопнулись створы ворот, запертые накрепко тяжёлыми брусьями. Понукаемые окриками десятников, на ходу надевая брони, высыпали на стены ополченцы. Бабы с малыми детьми схоронились по дворам.
Но, не все, однако. Иные принялись разводить у городского вала костры, либо таскать из колодцев воду в большие чаны. Коли полезет ворог на тын, у защитников сыщется кипяток, чтоб незваных гостей попотчевать.
И юркие мальцы, из тех, что постарше, тут же крутились. Эти станут собирать залетевшие за стену вражьи стрелы, да подносить лучникам. Стрел, сколь ни заготовь, всё одно довольно не бывает.
Мал со Ставром глядели за киевлянами из надвратной башни, куда, вослед за ними, поднялись и старшие гридни. Все как один в кольчугах да в железных шеломах. Бороды расчёсаны, кудри на висках в косы заплетены, а лики у многих, в прежних битвах посеченные, рубцами украшены. Такого повстречав, сразу скажешь - этот не хлеба жнёт, но животы людские.