Любор с Малом сбежали вниз и князь вскочил в седло. С глухим стуком упал сброшенный запорный брус. Скрипнули железные петли и разошлись тяжёлые дубовые створы.
Из города, что оставляли за спиною княжьи гридни, ветер, сын Стрибожий, донёс первые крики и смрад гари.
* * *
Прежде не одни нурманы с чудью но и прочие племена держались того обычая, чтобы кровлю соломой выстилать, а поверх засыпать землёю. Да, и как иначе, коли в ту пору сами жилища в земле и рыли. И древляне тож. А у полян и поныне, пусть не в Киеве, так в подолах да по весям, не диво увидать срубы, что лишь на пару локтей над землёю высятся. Однако, середь болот Полесья в землянках не больно-то поживёшь. Потому, должно быть, древляне давно уж стали избы рубить, а накрывать поверх соломы дранкой. Её-то, поди, дождями не размоет. Дерева же окрест вдосталь.
И во всяком дворе, под кровлею хоть терема, хоть невысокой избы, обустроена голубятня. Неспроста. Голуби Ладой[114] любимы, они в дом лад да мир несут. Не только древлянин, а и никто, пожалуй, из сварожичей не помыслил бы пустить с голубями погибель в дом, пусть и лютого ворога.
Нурманы смогли. Их Богу не голуби, но вороны любы.
По всему Искоростеню один за другим закурились во дворах чадные дымы, словно горожане удумали, вдруг, протопить чёрные избы да палаты. Только, кто ж в такую жару топить станет?! То скоро занялась от просмолённой дёгтем пакли сухая солома. А за нею вослед, полыхнула и дранка, давно не видавшая дождя.
Люди сложа руки не сидели - и сбивали пламя, кто чем мог, и водою заливали. Случись пожар хоть бы и в дюжине домов в одночасье, так поди, погасили б, однако, полыхнуло в каждой избе. Один сумел залить огонь, у другого не вышло, а третий кинулся прежде соседу пособить. Пока пособлял у себя разгорелось.
Много ли воды на дворе в запасе?! Скоро закончилась. Кинулись до колодцев, но те не на всякой улице вырыты. Да огонь-то не ждёт, скачет с кровли на кровлю, а где перескочить не может, там по плетню перебирается. Стоило одной избе полыхнуть, глядь, а уж и вторая горит. А где две, там и все четыре.
Да, что избы! Дворы да улицы, еловыми плахами мощённые, и те занялись!
Тут уж гасить перестали. Иные пытались ещё хоть какое добро вынести, но вскоре и его кинули. Не добро, а животы бы свои сберечь, да домочадцев. А как сбережёшь, коли даже под ногами огонь?!.
У Ставра всех домочадцев было - ключник да конюх, оба уж в летах. Овдовел он рано и бездетным, а овдовев, боле уж жены в дом не приводил. Так и жил, почитай, один. Потому, выйдя от князя, воевода не на свой двор поспешил, но к Большим вратам. Стражу у них несли люди и духом, и телом покрепче прочих. Чаял воевода застать их на месте. Небось, не осмелятся самовольно врата оставить, когда прям за ними вражья дружина стоит.
Ежели б хоть пяток ополченцев удержат вышло, и то уже ладно. Когда горожане ко вратам гурьбой повалят, глядишь и другие воины прибьются, чтобы хоть малым войском ударить по полянам. Иначе, никому не спастись - кого не посекут, того полонят.
Мыслил воевода верно, да Боги по-своему судили...
С полпути миновал без помех, а дале стало труднее. Где жарче, где тише, но полыхало уже повсюду. Кое где от дыма слезились очи, и душил кашель. Люди запрудили улицы, и не ведая как быть, без ума метались. Да, ладно бы одни люди, так ещё и живность со дворов повалила.
В одном месте Ставра едва не сбила с ног ошалевшая от страха коза. В другом, загородил дорогу мужик с подпалённой бородою, тянувший за собой упиравшегося вола. Взывать к мужику было без толку - кабы и хотел услыхать, то не смог бы. Всяк на улице голосил. Мычал вол, истошно надрывались где-то гуси. Куры, залетев на плетень, квохча скакали какие под ноги, а какие и на головы горожанам.
Воевода, ударив тяжёлым кулаком в зубы, свалил мужика с ног, и пихнул локтем вола. Тот попятился, уступая дорогу.
Так, пинками да зуботычинами Ставр добрался до торговых рядов. Здесь толпа была пореже. Зато, как ступил на улицу, что прямо вела ко вратам, сразу наскочил на обезумевшую старуху. Та рвалась на двор, где вовсю полыхала её, видать, изба, а двое мужей, что есть силы, держали её за руки да за одёжку. Ставр хотел, было, миновать их, но в одном из мужей признал, вдруг, купца Годима. Купчина тоже заприметил воеводу и кивнув на безумную бабу, перекрывая гомон зычным голосом крикнул, что мол, дочери у ней в избе остались. Тут только воевода, приглядевшись, увидал, что за старуху-то принял вдову Вольги-бортника, мать Живко, бабу вовсе и не старую. Не мудрено было обознаться, увидав её растрёпанные, сплошь седые космы. А ведь давеча ещё была руса волосом! Видать сломило её лихо. Намедни сына кобыла из лесу мёртвым принесла, а теперь вот и дочери заживо сгорели.
Ныне у всех беда, и Ставр мешкать не мыслил. Двинул уже дале своим путём, да тут будто на стену налетел, ясно услыхав из горящей избы детский плач. Глянул ещё раз на поседевшую бабу и себя не помня кинулся, вдруг, в избу.
Годим со своим человеком отпустили вдову и все втроём замерли. Глядь, а в распахнутой двери, в дыму показался воевода. Да не один! Скорчившись и кашляя, нёс на руках малую девку. Ещё бы шаг-другой и выбрался б, но не выдержали, подгоревшие брёвна. Рухнула пылавшая кровля, схоронив под собою и воеводу и девку.
Мать её, очам не веря постояла миг молча, а затем взвыла будто волчица, и кинулась в огонь. Тот, словно радуясь добыче, пуще прежнего взревел лютым зверем.
Купец, не успел удержать бабу. Лишь головой горестно покачал, да отёр рукавом очи. У такого зверя его добычу не вырвешь.
Потянув за собою своего человека, Годим заспешил прочь.
* * *
Дорога от Малых врат никуда не вела. Пролегая меж рекой и чащей, она упиралась вскоре в топкую болонь, да там и терялась.
В мирную пору по ней на реку за рыбой, либо в лес за дровами да дичью только и ходили. И, всяко пешими, верховых тут прежде отродясь не бывало. Ныне конские подковы впервые звенели о здешние камни.
Ратники сгрудились в распахнутых воротах, но на узкую тропу выезжали по одному, гуськом. Вскачь коней не пускали, а дожидаясь прочих ехали шагом.
Однако ж, стоило трём всадникам выехать за ворота, как из подлеска ударили нурманские стрелы. Били по лошадям. Длинные да гранёные бронебойные жала глубоко язвили конские бока. Лошади не понесли от боли и страха, но пали, почитай, сразу, да не вдруг околели. Израненные, катались они по земле, били копытами и жалобно ржали.
Нурманы на берегу, увидав такое, закричали, и ликуя, принялись лупить по щитам древками копий. Радостные их вопли не могло заглушить даже истошное конское ржание.
Двое ратников изловчились невредимыми вернуться обратно. Тому же, что ехал первым не свезло. Зацепился в стремени, а лошадь, свалившись, придавила ногу.
Хромая, дружинник замешкался, не успел укрыться за стеною и вражья стрела, пробив кольчугу, поразила его в спину. Соратники не бросили, затащили, да он уже испустил дух.
А нурманские лучники, меж тем, не дремали - с десяток стрел влетело в распахнутые врата, уязвив в грудь ещё двух коней. Добро хоть не насмерть. Гридням удалось их отвести и потянуть за собой тяжёлые створы.
Ясно было, что теперь по нурманам верхом не ударить. Дружинники сами, без княжей воли покинули сёдла, однако спешившись, глядели на Мала, ожидая его слова.
Князь же, осерчал, было, на давешнюю стражу, что проворонила нурманскую засаду, но сумел унять гнев. Что проку злобиться на ротозеев? Ничего уж не поправишь! Надобно скоро решать как дале быть.
Даже останься на стене лучники, то всё одно, в сумерках им бы в подлеске нурманов не повыбить. Да, и не было стрелков, сам же всех отослал.
Чтобы спуститься к реке без ущерба, ладно было б вести в поводу коней, да ими же от вражьих стрел прикрыться. А на тех, какие уцелеют, ударить верхом. Хоть не всей дружиною, так частью. Авось и пробили бы нурманский строй. Однако не выйдет - подстреленные прежде лошади, почитай у самых ворот загородили тропу. Их и пешему то обойти не просто, а уж коня с собой и вовсе не провести.