— Писать думаешь! — мрачновато спросил он, прохаживаясь по кабинету. — А знаешь, какие у нас показатели за этот квартал? Не прославлять, а ругать надо…
Захотелось ответить этому кряжистому, широкоплечему человеку с русским добродушным лицом:
«Дорогой товарищ подполковник, многие из нас еще в долгу перед обществом. И ругать нас, где это положено, надо. Но неужели не заслужил ты и доброго слова? И в наше мирное время ты часто не знаешь, что такое спокойная ночь. В любую минуту по велению долга ради спокойствия тысяч людей ты побежишь на выстрелы, пойдешь на нож хулигана. С самого прихода в милицию бежишь ты свою марафонскую дистанцию, помогая народу избавляться от зла. С его концом будет и конец твоего марафона. Большое спасибо скажут тебе люди за благородную службу».
Но я не произнес этих слов, которые наверняка показались бы, подполковнику выспренними.
ВСТРЕЧА
4 октября 1971 года разнорабочий совхоза «Заря» Промышленновского района Александр Сизиков по причине тяжкого похмелья опять не пошел на работу. Все его раздражало в это утро: и звучавшая «Пионерская зорька», и выпученный глаз телевизора в углу, и яркие блики солнца на полу, и звуки из кухни, где у печки спозаранок хлопотала мать.
И уж совсем некстати заявился участковый Карпенко. Здоровенный ростом, громкоголосый и веселый, он одним своим видом вызвал у Сизикова злой протест. «Ишь, нарисовался, красавец… Лыбится. Башка, поди, не трещит… Как же, здоровье бережет, битюг!.. А чего пришел? Что-нибудь натворил я вчера?»
— Почему не на работе, Александр Михайлович? — с деланным удивлением спросил Карпенко. — Я на ферме был, ругают там тебя по всем статьям…
— Чего надо? — набычившись, перебил его Сизиков.
— Да, вежливостью мы не отличаемся, — иронично посетовал участковый и вдруг стал серьезным.
— А вот что надо. Брось свои художества, Санька, иначе снова заработаешь срок. В двадцать лет пора за ум взяться. Ведь трезвый ты — человек человеком, тихоней назовешь, а выпьешь — начинаешь выкаблучивать, кулаки распускаешь. Родная мать боится. А ведь сколько лет она воспитывала вас с братом без отца. Не становись, еще раз предупреждаю, у людей на дороге.
— А я никому свет не застю, своей дорогой иду!
— Да нет, ошибаешься. Дорога у всех людей одна-единственная — сама жизнь их, и хулиганам, вроде тебя, на ней места не может быть. Не разойтись, понимаешь…
— Ишь, как по радио шпарите, — съязвил Сизиков, чувствуя, однако, что ему бы сейчас помолчать да покаянное лицо сделать. Но слова из горла выскакивали сами собой. — И чего мне на мозги капать? Кто-то там что-нибудь наделал — сразу на меня, кому больше: срок тянул за хулиганство… Настучать каждый может…
— Узнал, что ты оружием стал увлекаться, ружьишко завел и уж бегал вчера с ним по улице, грозил кому-то, — прервал его излияния Карпенко. — Придется изъять.
— Не имеете права, за ружье деньги плочены! — закричал Сизиков. — Эту… Как ее?.. Социалистическую законность нарушаете!
— Надо же, каким словам научился. Не иначе, как в колонии. А вот вести себя по-социалистически да и просто по-человечески не привык. Выпиваешь часто, драки затеваешь. А в отношении таких действует специальный указ и называется он так: «Об изъятии огнестрельного оружия у лиц, совершающих антиобщественные поступки». Так что о законности не беспокойся. А что касается денег за ружье, то жизнь человеческая, которую ты можешь по пьянке из этого ружья порешить, дороже всяких денег.
Узкие глаза Сизикова превратились в щелочки.
— Ага, порешить бы кой-кого не мешало, развелось дешевых людишек. По мне человек дешевле стреляной гильзы!..
Карпенко изъял у Сизикова пневматическую винтовку и обрез, сделанный из охотничьего ружья шестнадцатого калибра. Не знал он, что на чердаке под разным хламом лежит давно, еще до колонии, припрятанная Санькой «тозовка» — мелкокалиберная винтовка «ТОЗ-8»…
Лишь только уехал участковый, Санька бросился а магазин. Хотя до одиннадцати было далековато, он знал, что водку ему дадут: не город, поди, все законы соблюдать. Вернувшись с поллитровкой, торопясь налил водку в стакан, выпил, и, не дожидаясь, пока «захорошеет», налил еще. Пил молча, почти не закусывая, и растравляющие душу мысли беспорядочно возникали в его не привыкшей размышлять голове. Ему казалось теперь, что все без исключения ждут не дождутся, когда он снова загремит в исправилку или сгорит от водки, попадет под машину, утонет в Инюшке, словом, сгинет с глаз людских. И тяжелая злоба, как грязь со дна взбаламученной лужи, все шире, все гуще расползалась в груди. Он вспомнил все обиды: кто-то упрекнул, что не гоже такому молодому парню, как он, не ходить в вечернюю школу (за плечами всего четыре класса), кто-то называл его лодырем, хулиганом, прогульщиком, кто-то посмеивался над его профессией швеймашиниста, приобретенной в колонии. А многие просто-напросто обходили его стороной, будто тифозника какого-то, когда он бывал «в настроении».