В машине сразу же как-то само собой установился тот деловой и непринужденный тон, который избавил всех от неловкости.
Меньшенин выслушал предлагаемый ему Арефьевым план и согласился с ним.
— Игнат Михалыч, — спросил после небольшой паузы Арефьев, — вы не взяли с собой ассистентов?
— Нет, — сказал Меньшенин. — Только Торпичев. Но он анестезиолог. Я рассчитываю на вас, на ваших товарищей.
И Арефьев отчего-то вдруг сказал:
— Я вряд ли буду иметь честь ассистировать вам. Дела, знаете. И несколько больных уже подготовлены к операциям. Не обессудьте. И от моих коллег заранее примите благодарность.
Машины шли по городу.
Жоглов предложил сделать крюк. Ему хотелось показать город сразу же, и он попросил шофера проехать по кольцу.
Кольцо тоже, как и многое другое в городе, открылось только что. Еще совсем недавно на этом месте была узкая, местами булыжная, местами щебенчатая в рытвинах дорога, обстроенная с обеих сторон неуклюжими бревенчатыми двухэтажными бараками; были водяные колонки, были дощатые тротуары с вечной грязью под досками. Здесь, в старых пакгаузах и хранилищах, ютились овощные базы, склады росгалантереи, культторга, неликвидных запчастей. А теперь асфальтовое кольцо шириной в двенадцать метров охватывало город легко, не мешая ему дышать, и здания стояли строем пеленга — светлые, еще не потускневшие от дождей.
Алексей Иванович Жоглов знал город хорошо и показывал его со всею щедростью участника этих перемен. Он мучился оттого, что не может дать гостю то внутреннее зрение, которым сейчас сам видел и внутренность цехов фабрики, и лица людей, которых знал здесь. Он называл места, мимо которых они проезжали, и время от времени ревниво оглядывался на профессора. Показалось ему, что на того город впечатление произвел.
На завтра в актовом зале медицинского института была назначена конференция. Меньшенин должен был выступить на ней. И он вдруг сказал:
— У меня с собой два фильма. Я снял две операции. Я думаю показать их. Цветные оба.
— Вы сами снимаете? — нажимая на «сами», спросил Жоглов.
— Сам. Слабость. И Торпичев помогает. Так вы не возражаете, товарищи?
Что-то скребануло сердце Арефьева — «фильмы»… За этой внешней простотой, мужиковатостью вдруг проглянула высокая маститость Меньшенина.
«А я ничего, кроме хирургии, в своей жизни не знал», — с горечью подумал он и невольно покосился на руки Меньшенина. Короткопалые, поросшие рыжими волосками, мясистые, они лежали у него на коленях — обычные руки. Настроение Арефьева испортилось, он улыбался, но уже почувствовал, как тоска забирается в душу, и, зная себя, понял — это надолго.
В сущности, аэродромы мало отличаются один от другого. Те же службы, то же размещение. И уж точно одинаковые казармы, общежития, красные уголки. И если появились плакаты с изображенным на них пилотом в гермошлеме на фоне голубого неба, пересеченного инверсионным следом самолета, то можно предполагать, что в каждом полку такие плакаты появятся. Диаграммы, схемы, опознавательные таблицы с кратким описанием летных и технических данных самолетов предполагаемого противника, стенные газеты, классы для занятий по технике и по пилотированию, тренажеры. Словом, нетренированному глазу трудно найти отличия. И только характер местности делал неповторимыми все эти точки, ВПП, КП, НП, ПН… И здесь, на побережье, расположение части, ее строения, ее службы несли на себе отпечаток облика окружающих немереных пространств, — где и горы со скальными обнажениями, со снегом на вершинах, похожих на сказочные сахарные головы, где в каждом распадке — своя, неповторимая растительность, своя тайга. В одном — низкорослый, упрямый, не сохнущий, и не тускнеющий, неожиданно мягкий для здешних осеней и зим стланик, в другом — коричневатые березки, которые издали можно посчитать крепкоствольными, но стоит подойти и взять за ствол, как обнаружишь, что это все кора — одежда на зиму, многослойная, чешуйчатая, прикрывающая сильное, но тонкое и гибкое тело, в третьем — листвяк, коренастый, выдубленный ветром, с кроной, вытянутой ветром же в одном каком-нибудь направлении, и снова скалы, и жесткая трава, и так — до самого океана.