Перед началом ужина Седов с Кушаковым и Сахаровым навестил в кубрике команду, сидевшую за столом, уставленным такими же кушаньями. Всем выдали по чарке. Георгий Яковлевич рассказал матросам о предстоявшей зимовке: о регулярных гидрометеорологических наблюдениях, о картографической съёмке побережья, о выездке собак, заготовке плавника, во множестве найденного на матёром берегу новоземельского острова, об уходе за судном и припасами.
Когда посланцы вернулись в кают-компанию, там начался ужин. За столом у всех было прекрасное настроение. Произносились тосты. Сыпались шутки. То и дело кают-компания взрывалась дружным смехом. Словно забылись, отодвинулись куда-то в далёкое прошлое штормовые перипетии, отчаянные усилия по снятию с мели, крушение надежд вырваться из морозного ледового плена.
Седов шутил больше всех и смеялся громче и веселее других.
Вспомнили, как он и Пинегин впервые прокатились на собаках. Кое-как удалось набрать сибирских, мало-мальски знакомых с работой в упряжи. Проохали с километр, беспрерывно погоняя собачек, не желавших тянуть. Но как только повернули назад, псы рванулись и без всякого понукания помчались к «Фоке», не разбирая дороги. Наскочив на торос, нарта опрокинулась. Седов с Пинегиным забарахтались в сугробе, а упряжка, не заметив даже потери седоков, умчалась к судну.
Добродушно смеялись, вспоминая первые потешные шаги Кушакова и Захарова на лыжах, опробовавших своими боками все окрестные снега. Оба южане, они видели прежде лыжи лишь на рисунках.
— А вот ещё новость, господа! — провозгласил, хитро улыбаясь, Седов в конце ужина.
Все обернулись к нему.
— Оказывается, наш «Фока» вмёрз в лёд не у самого берега Панкратьева полуострова, а в открытом море, в трёх милях, а значит, в пяти километрах отсюда.
— Это… То есть как? — не выдержал Кушаков.
— Сегодня мы с Владимиром Юльевичем определили точные координаты стоянки и нанесли их на карту. Вот по карте и получается, что мы в море.
— Настолько неточна карта? — удивился Захаров.
— Выходит. И это тем более странно, знаете, что карты составлены по съёмкам берега, проведённым в своё время Литке и Пахтусовым.
Кают-компания, удивлённая, молчала.
— Но можно ли допустить мысль, что эти уважаемые, авторитетные мореплаватели столь недобросовестно отнеслись к делу? — подал голос Павлов, блеснув стёклами очков.
Седов пожал плечами:
— Вряд ли. Я не могу допустить этой мысли. Скорее, причиной здесь другое. — Он задумался на минуту, подняв глаза к блестящему барометру. — Предписание, выданное морским министерством Фёдору Петровичу Литке перед первым его плаванием к Новой Земле в 1821 году, я знаю на память. — Георгии Яковлевич слегка сморщил брови, припоминая: — «Цель поручении, вам делаемого, не есть подробное описание Новой Земли, но единственно обозрение па первый раз берегов оной и познание величины сего острова по определению географического положении главных его мысов и длины пролива, Маточкиным Шаром именуемого, буде тому не воспрепятствуют льды и другие какие важные помешательства».
— Выходит, подробного описания от него и не требовалось, — подал голос Кушаков.
— Да это и невозможно сделать за одно летнее плавание, — подтвердил Георгий Яковлевич. — Но Литке ведь совершил четыре плавания к Новой Земле, и выдающиеся мысы он обязан был положит!» па карту с достаточной точностью, на что и в инструкции указано. А потом, через десять лет после него, съёмками побережья занимался Пётр Пахтусов, прекрасный штурман. Нет, и думаю, здесь иное, — добавил Седов раздумывающе. — Виною, скорее всего, были частые штормы, туманы, большая ледовитость, плохая видимость. Отсюда, надо полагать, и инструментальные погрешности. Нет, в недобросовестности обвинить я не могу ни того ни другого, — решительно качнул головой Седов. — Однако, друзья, ведь что выявляется? — Георгий Яковлевич испытующим взором обвёл членов экспедиции, внимательно и с интересом слушавших его. — Выявляется то, что пашу зимовку мы должны использовать для уточнения карт побережья Новой Земли. Поэтому приготовьтесь. Будем вести съёмку так далеко, насколько достанет наших сил и возможностей. Иначе наука нам не простит. И вторая задача. — Седов посмотрел на Павлова. — Она скорее касается геолога. Надо попробовать пересечь с нартами всю Новую Землю с запада на восток. Ведь никто ещё не бывал в середине Новой Земли, на северном её острове. И мы не знаем, какова она там: горы ли внутри земли, ледники или, может быть, оазис с гейзерами?.. И вообще, после Баренца никто из исследователей не зимовал до нас столь далеко на севере Новой Земли!
Глаза Седова разгорелись живым, нетерпеливым блеском, будто он собирался тотчас же вскочить и броситься на обследование острова. Он раскраснелся.
— Вот, друзья, благороднейшая наша задача. И примемся за неё, полагаю, с завтрашнего же дня. Пошлём несколько партий в разные стороны — поставить знаки из плавниковых брёвен на приметных мысах — и возьмёмся за съёмку близлежащих берегов и бухт. Начнём же непосредственно с бухты «Фоки».
При этих словах удивлённо приподнялись брови у многих за столом.
— Это где же такая бухта, Георгий Яковлевич, позвольте полюбопытствовать? — промолвил Пинегин, заинтригованный. Он сидел ближе всех к печке.
Рядом с тёплой печкой стоял на треноге всегда готовый к работе цейссовский фотоаппарат «Пальмос», ящичек вишнёвого дерева.
— Бухта «Фоки» — то место, где мы находимся, — пояснил сияющий Седов. — Я решил наименовать её так в честь нашего верного славного старичка, мученика «Фоки».
— Ур-ра! — не выдержал Пинегин, и его тут же поддержала молодёжь — Визе и Павлов.
Художник вскочил.
— Предлагаю в честь первого географического названия, присвоенного нашей экспедицией, сфотографироваться вместе!
В кают-компании оживлённо задвигали стульями, собираясь в тесную группу.
— Но завтра днём снимете нас вместе со всей командой на фоне «Фоки», — предложил Пинегину Седов, — в честь начала зимовки и пока наш старичок не заметён снегом.
— Вот и славно! — приговаривал, усаживаясь с краю группы, штурман Максимыч. — Сподобился-таки и наш ковчег прославиться на старости лет, на карту попасть морскую. Ну, да уж заслужил!
— И верно ковчег, — проворчал механик, — носит нас по морям, а на борту двадцать две души чистых и восемьдесят нечистых.
Иван Андреевич встал рядом со стулом штурмана, положив руку на плечо Максимыча, и по отрываясь глядел в объектив.
Приникнув к своему «Пальмосу», Пинегин выдвигал объектив с чёрным, гармошкой, мехом, устанавливал диафрагму, затем, сняв заднюю крышку, стал наводить резкость.
— А кем всё же был этот Фока, что святым то стал? Я ведь, грешным делом, и по знаю, пробормотал штурман. — Может, кто просветит?
— Павел Григорьевич, верно, знает, — предположил Зандер.
Но Кушаков не знал. К тому же он был занят позированием. Приняв на своём стуле непринуждённую позу, он вольно облокотился одной рукой о стол, а большой палец другой заложил в проём на груди своего чёрного суконного френча и замор, но сводя ожидающих глаз с блестящего фиолетового стёклышка объектива.
— Фока, господа, был небогатым садовником, — подал голос всеведущий Визе, сидевший рядом с Павловым, сложив руки па груди. — Он жил в третьем веке в городе Синопе, это нынешняя Турция. Отличался благотворительностью, особенно привечал нищую братию. Ревностно распространял среди язычников христианское учение. Ну а за это навлёк на себя гнев местного правителя, который, надо полагать, был язычником. — Визе вздохнул: — В конце концов Фока поплатился жизнью.
— Так, внимание! — воскликнул Пинегин, вставляя в заднюю стенку аппарата плоскую кассету с пластинкой. — Приготовились!..
— Между прочим, паша православная церковь не очень-то жалует Фоку как святого, — успел добавить Визе, — она считает его заслуги сомнительными.