Седов, разумеется, понимал, что в таком болезненном состоянии и при его слабости выходить в более чем двухтысячекилометровый поход по льдам безрассудно. Но мог ли он позволить себе не пойти или ждать неизвестно сколько, видя, как уходят драгоценные светлые дни?
Тяжёлые чувства, противоречивые мысли боролись в душе Седова в последнее время. Не мог он поведать обо всём этом сейчас своим спутникам. Он и сам-то не вполне разобрался в сплетениях своих тягостных раздумий, сомнений, чувств.
— Я всё понимаю, друзья, — надломленно произнёс Георгий Яковлевич. — Я отдаю себе отчёт в том, что предпринимаю теперь, по сути дела, безумную попытку. — Он с трудом сглотнул вставший в груди комок. — Но всё же я… верю в свою звезду. А поправиться надеюсь в пути. Я уверен, что лучший врачеватель — природа. Все мы вышли из матушки-природы, все мы дети её. — Седов поднял руку и поглядел вверх, где просвечивали в разрывах туманной пелены звёзды. — И этого космического пространства мы дети, и этих диких гор… — Он широко обвёл рукой по горизонту. — И этой морской воды, что спрятана под морозным льдом, и той глинистой или песчаной земли, что ждёт нас там, на материке. Я задыхаюсь здесь, на корабле, поймите же меня!
Седов закашлялся.
Потом шли молча до самой Рубини. Каждый думал о приближающемся завершении экспедиции, и из раздумий этих вытекала сама собой тревога и боль, ибо никто из троих уже не мог быть уверенным в счастливом исходе.
— Ничего, друзья, ничего, — разглядывая мрачную махину Рубини, проговорил Седов, как бы продолжая свои тягостные раздумья и успокаивая себя. — Всё-таки я действительно надеюсь на сумасшедшую удачу, верю в звезду свою!
У отвесного подножия горы утоптанная дорога, вильнув кольцом, повернула вспять. Вдали забрезжил жёлтый огонёк на корме крохотного, почти слившегося с заснеженным берегом «Фоки». Корабль выглядел бы призраком, если бы не этот живой огонёк.
— Когда, проводив нас, вернётесь с Рудольфа на «Фоку», Николай Васильевич, прошу вас, пока не вскрылись проливы, совершите ещё одно путешествие, — продолжил прерванный разговор Седов.
— Куда же?
— Сходите с кем-нибудь на Флору. Оставьте там на видном месте письмо. В нём укажите местонахождение «Фоки». Велите вспомогательному судну, если оно не пробьётся к Тихой, выгрузить уголь на Флоре в том месте, где лежит шлюпка. Попросите их привести в порядок один из жилых домиков, он может пригодиться нам, если я со своими спутниками вернусь позже августа, либо вам, если «Фоке» не удастся пройти дальше Флоры из-за льдов. Пусть поправят шлюпку, что лежит на берегу, либо оставят одну свою. Если судна не будет, оставьте на Флоре один карбас с «Фоки». Однако учтите, что вам надлежит ждать меня только до первого августа, после чего — уходить в Архангельск, — проговорил Седов упрямо, — Ну а мы, если нам суждено будет вернуться, доберёмся как-нибудь сами. В общем, все распоряжения на этот счёт я изложу в приказе по экспедиции перед уходом и в инструкции тому, кого оставлю за себя. Думаю, это будет Кушаков.
Седов ждал возражений, недоуменных вопросов. Но Пинегин и Визе промолчали.
— Он постарше всех, да и командовать любит, — добавил Георгий Яковлевич, чтобы вовсе отмести возможные недоумения. Говорить о том, что Кушаков, если оставить за начальника не его, мог бы при его вздорности натворить больших бед, Седов не стал, справедливо полагая, что это и так понятно. — Сахарова я оставлю за капитана, — закончил Георгий Яковлевич.
Остаток пути шли в безмолвии. Молчание было неловким, тягостным.
Чувство тревоги поселилось и в Визе, и в Пинегине, да и в других членах экипажа уже в начале этой второй, очень тяжкой зимовки. Это чувство тревоги, разбудораженное сейчас приближением, как казалось всем, чего-то непоправимого, надвигающегося со стороны самой мрачной части небосвода, оттуда, с севера, от полюса, больно отзывалось в сердцах и Пинегина и Визе.
Путники приближались к неподвижному «Фоке».
— Георгий Яковлевич, — заговорил Пинегин с заметным волнением в голосе и повернулся всем телом, к Седову, едва не загородив ему путь, — ради бога, ну подумайте ещё и ещё раз, не торопитесь… Ведь мы только добра желаем вам и успеха тому делу, ради которого все мы здесь!
Седов невольно остановился, едва не наткнувшись на художника.
— Я подумал, Николай Васильевич, — мягко возразил он. — Я много думал, поверьте. Могу подумать и ещё, извольте. Я признателен вам за беспокойство о нашем деле и заботу обо мне. Но уверяю вас: сколько бы ни думал я, ничто меня уже не свернёт, не остановит. — Седов по-товарищески положил одну руку на плечо Пинегину, вторую — Визе. — И не будем больше об этом, — добавил он упрямо. — Назад пути нет.
— Но ведь вы можете не дойти! — взволнованно воскликнул Пинегин, впервые назвав вещи своими именами, впервые сказав прямо о том, что прежде подразумевалось.
— Я не дойду — другие дойдут, — со спокойной убеждённостью вымолвил Седов. — Кто-то ведь должен быть первым!
В глазах Георгия Яковлевича промелькнул упрямый, некий отчуждённый и вместе с тем горький блеск.
НАКАНУНЕ
Штормовые порывы ветра, гулкие, словно отдалённый гром, колотили по бортам «Фоки», сотрясая мачты и весь корабль.
Седов лежал в своей койке и с тревогой прислушивался к злобным наскокам ветра.
Шторм бесновался с прошлой ночи. А близ трапа, запорошённые снегом, ожидали три нарты цугом с разложенной на снегу упряжью. Неистовый шторм при тридцатиградусном морозе сделал выход к полюсу и назначенный день, 14 февраля, невозможным. Заметив движение стрелки анероида к ослаблению ветра, Седов назначил выход на завтра, на пятнадцатое.
Все последние дни он с Линником и Пустотным занят был бесконечными приготовлениями к полюсному походу. На льду у борта «Фоки» велел поставить полюсную палатку, осмотрел её, признал вполне подготовленной. В палатке обследовал и ощупал трёхместный спальный мешок с подшитыми внутрь простынями, чтобы не вытирался олений мех. Потом зажгли полюсный примус и определили расход керосина на час горения. Седов осмотрел собак, угостил их мясными галетами, убедился, что псы едят предназначенный им корм с удовольствием. Он устроил осмотр амуниции своих спутников, которую брали они с собой про запас. Белья и одежды было как будто достаточно. А вот с обувью оказалось хуже. Кроме тёплых сапог, подшитых нерпой, было ещё у каждого по паре пимов — не новых, починенных — да по валенкам. Для двухтысячеверстного пешего перехода этого было мало.
Седов велел добавить в снаряжение кож, выделанных из тюленей, что добыли у Новой Земли, дратвы, насученной Шестаковым из верёвочной пакли, шило и парусную иглу.
Потом Георгий Яковлевич позвал обоих матросов к себе в каюту и долго беседовал с ними о предстоящем походе. Он поведал о своём плане, обо всех трудностях, которые могли встретиться и о которых он знал из дневников и из заметок участников прежних экспедиций к полюсу. Седов пристрастно поинтересовался, не подведут ли его матросы в этом труднейшем путешествии нерадением к делу, требующему огромной собранности, воли и много сил.
— Такая дума недопустима, господин начальник, — ответил за обоих Линник, покачав головой. — В это путешествие мы с Пустошным отправляемся ведь добровольно. И мы достаточно обдумали всё. А в походах прошлой зимовки как-никак испытали себя.
Вчера Седов производил астрономические и магнитные наблюдения, последние перед выходом. На них ушло более двух часов на тридцатитрехградусном морозе.