Тронулись в дальнейший путь, забирая восточнее, по старому льду. Но не прошли и часу, как вновь Седов пожаловался на невыносимую стужу.
Решено было стать лагерем до утра…
Отворачивая правее, Линник почти ступил уже на прочный старый лёд, но вдруг проломился под ним солончак на самой границе молодого и старого льда, и матрос ухнул в воду едва не по пояс.
Упряжка остановилась, собаки прижали уши. Линник выбрался на лёд, подхватил за ошейник вожака и, шумнув на псов, выкатил нарту с солончака. Погоняя собак, Пустошный стал выводить с непрочного места одну за другой две другие нарты.
Линник, не останавливаясь, пошёл дальше, чтобы не замёрзнуть, — мороз держался свыше тридцати градусов. Через минуту он оглянулся. «Льдинка» стояла. Пустошный далеко позади возился с «Ручейком». Но что-то было не то в «Льдинке».
— Ах ты господи! — пробормотал испуганно Линник. — Начальник-то где же?
На нарте не видно было спального мешка с Седовым.
Матрос бегом бросился назад. Седов лежал в своём мешке на снегу за нартой, едва приоткрыв хворые глаза.
— Почему стоим, Григорий? — негромко проговорил он, увидев Линника над собой.
— Так вы же… упали с нарты.
— Вот как? — удивился Седов, поведя по сторонам взглядом.
— Слабо, видно, прихватил, Шурка… Давай скорее! — махнул нетерпеливо Линник товарищу. Вдвоём они подняли Седова на нарту.
— Покажи-ка компас, Григорий, — полол Георгий Яковлевич. Он с большим трудом развернулся и лог боком.
Линник раскрыл компас, поднёс.
Седов вглядывался в картушку. Но что-то метало разглядеть её деления, какой-то нестерпимый блеск, вспыхнувший на верхнем стекле. Седов невольно сощурился.
— Солнце! — воскликнул Пустошный. — Глядите, солнце!
Седов вздрогнул от неожиданности и вдруг увидел сидящий на зубчатой вершине дальнего острова тепло пылающий оранжевый шар.
— И верно! — прошептал изумлённо Линник.
Седов не мигая глядел на светило. А оно приподнималось всё выше на очистившемся от облачной завесы небе, оправляя своё холодное, но столь животворное для истосковавшихся глаз золотистое сияние.
— Поздравляю вас, друзья! — выговорил Седов в волнении. — Дождались, наконец! Поздравляю!..
Линник всё стоял с компасом перед Георгием Яковлевичем, неотрывно глядя на солнце. На чёрных, утомлённых лицах матросов промелькнул живой блеск. Оторвавшись наконец от солнца, Седов разглядел деления картушки, вздохнул успокоенно.
— Двигаем дальше, ребятки, вперёд, к северо-востоку.
— Не зябко вам? — поинтересовался Линник, сам уже едва не застывший.
— Ничего, ничего, вперёд!
Повеселевшие матросы разошлись по местам, упряжки тронулись.
Вновь закачалась нарта. Седов, медленно поворачивая голову, оглядывал высвеченный солнцем пейзаж. Дальние синие острова на юге, пустая, озарённая солнцем половина неба — и заигравший блеском обширный снежный ковёр. По голубой ободранной поверхности снега вспыхнули в солнечных лучах рассыпанными алмазами крупные снежные кристаллы. Будто опрокинувшись, упало в снег звёздное небо. И он увидел знакомые созвездия: дабл-ю Кассиопеи, ромбик Лиры, крестовину Лебедя. Седов пытался даже отыскать Большую Медведицу и Полярную Звезду.
Но их не было, а мерцало много иных, вовсе не знакомых созвездий.
Восточнее сияющую поверхность снега рвано пропахало грядой торосов, угрожающе вздыбленных, неярко отсвечивающих белыми боками. А ещё дальше к северу ровная голубизна снега перетекала в волнистую тёмную полосу солончака, гасившего снежные звёзды.
Пробираясь вдоль границы нескончаемого солончака, упряжки уходили всё дальше к востоку. Вновь укрылось за горами солнце, притушив едва вспыхнувшие краски. Казалось, ещё холоднее, ещё морознее стало, опять.
У гряды торосов остановились на ночлег.
Оказавшись в палатке, Седов попросил дать ему его дневник, карандаш.
— А что есть будете? — спросил Линник.
— Свари компоту, Григорий, — подумав, попросил Георгий Яковлевич.
— Вы ведь почти неделю на одном компоте да на чае!
— Не принимает душа ничего больше, — покачал головой Седов. Он подвылез из мешка, примостился на локтях и, с трудом водя карандашом по бумаге, принялся заполнять свой дневник.
«…Увидели выше гор впервые милое, родное солнце. Ах, как оно красиво и хорошо! При виде его в нас весь мир перевернулся. Привет тебе, чудеснейшее из чудес природы! Посвети нашим близким на родине и поведай, как мы ютимся в палатке, больные, удручённые, под 82° северной широты!»
Седов тяжело закашлялся, откинулся обессиленно, выронил карандаш.
ОДНИ
Сахаров, щурясь от света, выбрался на палубу. Ослепительно сияли снежной белизной склоны Гукера. Стайки люриков носились в ясном воздухе. Чёрные кайры весело полоскались в проталинах воды на льду, в образовавшихся недавно полыньях.
С прилётом птиц обитатели «Фоки» уже несколько дней питались этой морской дичью. Больные стали чувствовать облегчение.
Решив высмотреть побольше птиц, чтобы вновь упромыслить дичи, Сахаров заскользил взглядом по льдам, по берегу. Взор остановился у астрономического пункта. Неподалёку от него встал скромный крест над свежей могилой Ивана Зандера, механика, не дожившего до весны. Сахаров горестно вздохнул, поморгал защипавшими вдруг глазами, повёл взглядом дальше. Но вот снова споткнулся его взгляд, и он невольно замер в изумлении.
«Что же это такое, господи? Нарта идёт и люди!..» Сахаров бросился в кают-компанию, где за поздним завтраком сидели Визе, Павлов и Пинегин.
— Кажется, Седов возвращается! — ошеломлённо выкрикнул он, заглянув в кают-компанию. — Нарта с севера идёт! — И вновь кинулся на палубу.
Загремев стульями, бросились вслед за ним офицеры, срывая на бегу свои шапки с вешалки у двери. Из лазаретного помещения показался встревоженный Кушаков, выскочил из буфета и устремился к двери Кизино в белой куртке поверх фуфайки, за ним, надевая на ходу куртку, выскочил в коридор из каюты-кубрика Коршунов, из двери камбуза выглянул с куском теста в руках недоумевающий Пищухин.
С бака видна была вдали у мыса упряжка, тащившая нарту с каяком, люди, сопровождавшие её. Обитатели «Фоки» бросились по трапу вниз, побежали навстречу и остановились лишь перед глубоким сугробом на береговом холме.
— Впереди, кажется, Линник, сзади — Пустошный… — произнёс в волнении Пинегин, напряжённо вглядываясь в чёрные фигурки на фоне снежной равнины Британского канала.
Уже ясно было, что с упряжкой идут два человека.
— А где же Седов? — холодеюще вымолвил Сахаров. — Господи, неужто беда?
Люди в молчаливом напряжении, чувствуя нарастающую тревогу, рассматривали возвращавшихся.
Упряжка приближалась, как всем показалось, слишком медленно. Идут тяжело. Ни Линник, ни Пустошный не машут приветственно, как это обычно бывало при возвращении из походов.
Беда!
Встречавшие не выдержали, бросились, увязая в сугробе, навстречу.
Чёрные, измождённые, помороженные лица, замутнённые страданиями глаза Линника, Пустошного.
— Где начальник? — выкрикнул подбежавший вместе со всеми Кушаков.
Встал Линник, уронив руки, остановились собаки, виляя хвостами, обессиленно привалился к нарте Пустошный. Линник измученно поглядел на напряжённо ожидавших людей, с трудом разжал посиневшие губы, тихо сказал:
— Похоронили мы начальника. — И опустил голову.
Люди застыли в оцепенелом безмолвии. Лишь псы продолжали помахивать хвостами и нетерпеливо принюхивались в сторону близкой зимовки.
Кушаков хмуро, недоверчиво разглядывает матросов.
— Где же похоронен начальник? — каменно выдавливает он.
— На Рудольфа, — тихо отвечает Линник. — Вёрст пятнадцать не дошли до Теплица.
Он берёт вожака за ошейник, дёргает его, упряжка с готовностью трогается. Перед ней молча расступаются и затем идут позади понуро, с обнажёнными головами.
Как только матросы отогрелись, поели горячего бульона из дичи и немного отошли от усталости, в кают-компанию молчаливо стеклись все обитатели «Фоки». Начал рассказывать Линник. Пустошный изредка добавлял что-либо забытое товарищем либо уточнял. Оба выглядели больными и в высшей степени измождёнными, часто кашляли. Пустошный тяжело дышал.