— Vale! — решительно произнес он, желая отпустить секретаря.
Кастор и не подумал уходить.
— Хозяин, я видел один очень красивый кинжал. Было бы вполне уместно и вежливо, если бы я отнес его в подарок Ардуине… Ты же согласишься, хозяин, что невозможно являться с пустыми руками к родственнице знаменитого вождя!
— Соглашусь, — уступил Аврелий. — Но только если речь идет о нескольких сестерциях, — на всякий случай уточнил он, полагая, что слуга теперь покинет его, однако тот по-прежнему стоял недвижно, как мраморная статуя.
— Что еще? — вспылил сенатор, теряя терпение.
— Британку поразил мой вид, — признался александриец. — И я понимаю бедняжку, ведь она вынуждена жить среди грубых, некрасивых мужчин. Думаю, она оказала бы мне превосходный прием, если бы я предстал перед ней в красивых одеждах. Что бы ты сказал о твоей тунике из виссона?
— Но я еще ни разу не надевал ее! — возразил Аврелий.
— Вот именно, — ответил Кастор. — А будь она новенькая, с иголочки, ты выглядел бы в ней как несерьезный человек, который гонится за модой. Настоящий аристократ всегда дает кому-нибудь поносить свою одежду пару раз, прежде чем сам наденет ее, тогда она приобретает благородный вид вещи, уже побывавшей в употреблении…
— Хорошо, одалживаю, — закончил разговор сенатор. — А теперь иди!
— А сверху накину твой короткий плащ с капюшоном. Спасибо, хозяин, я буду великолепен.
Аврелий отвернулся, ожидая, когда наконец закроется дверь за наглым секретарем. Но, так и не услышав никакого шума, обернулся и не поверил своим глазам — Кастор стоял на том же месте.
— Хозяин, туника очень красивая, но ее нечем закрепить на плечах. Наверное, неприлично ходить полуобнаженным…
— Возьми две пряжки из моей шкатулки, Кастор, и исчезни! — взорвался Аврелий в полном отчаянии.
Оставшись наконец один, патриций отпил пива и растянулся на ложе, вернувшись мысленно к тому периоду своей жизни, о котором, казалось, уже забыл.
Рыжий жрец, жертвоприношение богам… Рождение сына — маленького Публия… Обиды, обманы, безразличие… Что испытал бы он сейчас, вновь увидев ее?
— Никого не принимает! — грубо ответил привратник.
— Меня примет! — властно возразил сенатор.
Слуга оставил его ожидать, даже не предложив сесть, и удалился с подозрительным видом.
Публий Аврелий окинул взглядом большой темный атрий.
Персонажи несколько поблекших фресок на мифологические сюжеты, казалось, с дружеским участием и некоторой неловкостью подмигивают ему. Вот на изображении Циклопа следы от копоти лампады, которую он, Аврелий, запустил в него однажды в пылу ярости. Их так до сих пор и не удалось очистить до конца…
— Ты здесь, — произнес кто-то за его спиной. И в голосе не слышалось удивления, только констатация факта.
Патриций обернулся. Да, это была она… Но как изменилась!
— Не смотри на меня так, будто я — призрак! — с нескрываемым раздражением произнесла женщина.
— Все тот же милый характер! — отметил Аврелий, следуя за ней в комнату.
Фламиния опустилась на стул с высокой спинкой и налила вина.
— Я изменилась, знаю. Видела, как ты посмотрел на меня. И не думай отрицать. Твое утонченное воспитание всегда раздражало меня. Кстати, я вернулась в Рим тайком, поэтому прошу никому об этом не сообщать. Я не собираюсь, разумеется, бывать на публике, — проговорила женщина, коснувшись своего рябого, в оспинах лица.
— Ты долго болела… — тихо проговорил патриций.
— Мало кто выживает после таких хворей, но у меня дубленая шкура, ты ведь знаешь.
Аврелий вновь посмотрел на это лицо, которое помнил таким прекрасным, в эти ледяные глаза, которые уже тогда начал ненавидеть.
— Скажи, что тебе нужно, и уходи! — воскликнула Фламиния, отпив глоток мульсы.[53] — Не хочу никого принимать. В том числе и некоего сенатора.
— С Хелидоном ты, однако, виделась, — спокойно заметил Аврелий.
— Хочешь знать о нем? — прошипела Фламиния. — Тут все ясно: хоть и некрасивая и изуродованная, я еще достаточно богата, чтобы купить себе, если захочу, самого востребованного в Риме мужчину.
— Он часто бывал здесь? — спросил сенатор.
— Дважды, и нетрудно понять, что приходил только потому, что был вынужден. Он знал, что не может отказать мне, — проговорила женщина, подавляя злость. — Так или иначе, мне сразу надоело. На арене он лучше, чем в постели, а в последний раз вообще дал осечку.