Иван поднялся с колен, лицо его стало ясным, озаренным, и голубые глаза его, словно глаза Василисы Прекрасной, пристально всматривались то в светлую синеву неба, то в сосновый прикладбищенский лес.
– Милая моя Верушка, – тихо сказал он. – Назвать эту болезнь нетрудно. Самое трудное понять, как на духу, глубину посконных слов… полюбить ту тоску, ту грусть, от которой веет вечным дыханием молодости, естественным совершенством.
– Что это такое?!
– Это любовь к земле. Да. Да. К ее бесстрашным, до боли искренним, чутким людям, умеющим в самом малом, в самом обыденном, в самом нищенском находить великое, космическое, – с грустью и с какой-то скорбной улыбкой почти простонал Иван.
Вера тяжело перевела дыхание и опять стала надевать его одежду.
Теперь, как это ни странно, она совсем другими глазами смотрела на церковь, о которой только что говорил он, на часовню, на высокий сосновый лес, окружавший кладбище, и, конечно, на него, совсем непохожего на других людей.
Заметив перемену в девушке, Иван неожиданно взял ее за руку и обнял нежно, и сказал с какой-то головокружительной радостью, счастливый до слез:
– Верушка, я люблю тебя, очень люблю! Я не знаю, что со мной происходит, но это так. Родная моя, приходи сюда каждую ночь. Я буду ждать тебя со своим другом и собаками, которые уже привыкли к тебе. – Он старался согреть ее своим легким, не по возрасту порывистым телом, от которого, словно от леса, шел аромат весеннего утра, свежести, запах молодого вереска и сосны. Он погрузил свое огрубевшее таежное лицо в ее светлые серебристые волосы и дышал ими, словно искал еще какой-то другой, необыкновенный, лесной запах. – Я буду ждать тебя с хорошими вестями и очень прошу, любовь моя слезная, не снимай одежду мою до нашей встречи. Она поможет тебе воспрянуть духом. – Он неторопливо достал кошелек из черепашьей кожи, осторожно открыл его и, отсчитав несколько зеленых банкнот, протянул Вере. – Возьми, Верушка, – с горькой улыбкой сказал он и положил деньги в карман ее поролоновой куртки.
– Вы что, Иван Петрович! – стала отказываться Вера.
– Возьми, возьми.
– Нет… Нет… Мне очень больно… невыносимо обидно… Ведь я совсем не такая, как вы думаете. Ведь я… – Она хотела сказать что-то очень важное, сокровенное для нее, но не могла найти слов, потому что, к великому ужасу, их очень мало осталось в ее душе, а говорить неправду человеку, пришедшему от солнца, она не хотела. – Уберите деньги, – с трудом справившись со своим волнением, растерянно прошептала она. – Иначе я опять разревусь. – Вера вытащила деньги из куртки и сунула их обратно Ивану.
Глава 2
Сон в одежде покойника
Марья Лиственница уже подоила корову и растопила русскую печь, когда Вера пришла домой. Отец тоже уже занимался делами, сидел у телевизора, пил пиво и клеил резиновые сапоги. На экране телевизора мелькал известный эстрадный певец. Глаза у него горели, как у дьявола, и в них, кроме лукавства и праздной сытости, Михаил Афанасьевич ничего не обнаружил, а голос певца напомнил ему, может, из-за того, что плохо работали антенны, визг старой, сильно заезженной кобылы. Михаил Афанасьевич выключил телевизор, включил радиоприемник.
«Мы настоящие, мы настоящие. – твердило „Русское радио“. – Мы настоящие».
– Если б настоящими были, скотный двор и щас бы стоял, а его разорили такие же настоящие. А ведь он деревяшка. Деревяшке все равно, какая власть, какая вера, зачем портить ее?.. Теперь нет ничего настоящего, кроме солнца, звезд, тайги. Тайга разве виновата, что нашему Третьякову дом нужен, трехэтажный, из рудовой сосны. Вчера я на охоту ходил, за весь день только одного глухаря подстрелил, и тот сидел на елке, спиленной браконьерами. Тайгу губят, черти, губят. Эти настоящие. на словах. законопослушники бандитского разума.
– Хватит брюзжать, – одернула его Мария.
Михаил Афанасьевич как будто не слышал.
– Нынче каждый русский мужик только в одну щель смотрит, ни звезд не видя, ни света белых ночей… Ха! Ха! Ха! Детишек плодить старается, а зачем?! Для чего они?! В Чечню или еще куда. Может, в охрану… А кого охранять – паразитов! От кого?! Может, от народа?
– Нашу Верку ни в Чечню, ни в Ирак, ни в Америку не пошлют. По здоровью не пройдет да и по менталитету. «Ей где тепло, там и Родина». Всех продаст: и друга, и Христа, потому что ради денег живет.
– А ты что, не такая же кукушка?! Хоть Верка непохожа на тебя, да полет тот же. Не в одном гнезде любите свои яйца попарить.
– А тебе что? Мы как белки крутимся. У меня поле картофельное, глазом не охватишь. Коровушек холмогорских полдюжины, одна другой лучше. Куда денешься? А Верка теперь не чета нам, деревенским. Девушка городская, воспитанная, потому у нее каждый день, каждый час, как на сенокосе – год кормит.