В горнице было два маленьких оконца, затянутых холстинкой. Через них втекала тьма, и она казалась мне почему-то живой и жидкой. Если бы она добралась до нас, то растворила бы, как кислота растворяет металлы. Вот поэтому я и кормил огонь, благо хвороста хватало. Мне казалось, я видел, как тело покойника медленно сковало, начиная с головы; его бы не смогла поглотить едкая ночь.
Черные сумерки серого дня.
Кто в темноте ожидает меня?
Черные сумерки, черная ночь.
Кто в темноте мне не сможет помочь?
Всю ночь я старался придумать продолжение этого стишка, но так и не смог. И никогда больше никаких стихов не сочинял.
Утром Сумочка вроде бы заснул - чмокать хотя бы перестал. Я подошел к нему и потрепал за плечо - оно было почти таким же окоченевшим, как и у трупа.
- Очнись. Надо похоронить твоего брата. Я пойду возьму лопату.
Мне не хотелось ни трогать его, ни разговаривать с ним.
Лопаты не было нигде - ни у дверей, ни под крышей, ни снаружи, но я все искал и искал. У земляники и малины крепкие корни, ножом их не взять, неглубоко похороненного обязательно выроют собаки, когда вернутся.
Сумочка, видимо, думал о том же. Пусть было еще чуть сыровато, но он вышел из дома с горящей лампой-жировухой в руках и выдернул клок пеньки. Он озабоченно ходил туда-сюда у стен и особенно приглядывался к углам.
- Что ты делаешь?! Нельзя!!! Лес загорится!
Я стал отнимать жировуху. Она выскользнула, опрокинулась и очень быстро погасла. С клоком пеньки в поднятой руке, будто с флагом, он быстро побежал в лес, а я за ним. Но догнать не смог. Наверное, и конь не смог бы. Даже если на него напали бы собаки, я не смог бы ничего сделать. Но собак все не было.
Тогда я вернулся, загасил очаг и, не прикасаясь к трупу, покрепче захлопнул тяжелую дверь и припер ее большой корягой. Так собаки не тронут его - а если и тронут, тем лучше для них; похороны не хуже иных других, так делают меднолицые огнепоклонники.
***
Хорошо, когда самые жуткие события происходят с тобою в юности. Юноша к жизни не привязан, а зрелый человек в таком случае потерял бы слишком многое. Юноша уже целостен, а ребенка ужас доломал бы, и вырос бы он уродцем...
Это я говорю вам сейчас, а тогда я, собрав все свое, просто ушел, не думая ни о чем. От домика вглубь леса уходила довольно широкая тропа, усыпанная белой пылью. По ней я и пошел, и утро казалось мне слишком бледным, но то был не свет небес. Просто, думал я, ночь растворила мир, и он еще не совсем вернулся, не оплотнел.
Лук мой отсырел и не совсем просох, но я устал и не хотел подсушивать его.
Я шел себе и шел, не пил, не ел, а остановился лишь тогда, когда перевалило далеко за полдень. Я бы двигался и дальше, но дороге как будто бы отсекла голову большая вода. Где-то рядом последний озерный рукав впадал в залив. Довольно далеко к западу было устье той реки, куда мы все изначально направлялись.
Вода приносила сюда с двух сторон светлый песок; довольно мелкий залив окружал берег из крупных серых валунов и каменных пластин. Кто-то когда-то выложил из них прочные ступени до самого края воды. Я спустился к воде и попробовал ее: она была почти пресной, а жажду утоляла так, что было достаточно одного-двух глотков.
Кто-то воткнул между валунами короткий кол. Придержавшись за него, я почувствовал, как он дрожит - как будто под ним артерия или к нему привязана леса, на конце которой ритмично бьется рыба. Но никакой лесы не было - ни сейчас, ни раньше. Тогда я ощупал камни - они тоже вибрировали, каждый в своем ритме: кто тише. кто сильнее, кто медленно, кто часто. Ступени были спокойны, и я устроился на них. Раз все пульсирует, значит, Сердце Мира близко, и свет небесный где-то рядом. Я, ребенок еще, верил, что он заметит меня и придет помочь.
К вечеру пульсация камней - а я уже почти уснул - сначала приостановилась, а потом началась вновь в другом, едином, ритме. Уж не мое ли дремлющее сердце запустило этот ритм?
По небу ползла огромная бурая туча, похожая на старый чугунный утюг с углями - если видели, как внутри такого мерцают угольки, а наружу валят клубы дыма. Туча тупо, но очень быстро двигалась и разрасталась.
Я вскочил - если ритм камней совпадет, то берег может развалиться, и я погибну в землетрясении. Я побежал вверх и забился в кусты - помогут ли они мне, если что? Конечно же, нет. Кусты тоже дрожали, и я вместе с ними. Я проглотил остаток оборотневой шерсти, но все равно чувствовал себя куда как заметным, хоть и ничтожно маленьким.
Тогда я нацелил высохший лук, а стрелу наложил ту, что нужна против оборотня.
Небо вдруг посерело и очень быстро слилось с водою. Потом безо всяких сполохов встал над заливом вихрь и пошел на берег. Соткан он был в основном из воздуха, и казалось, что это перетянутый, перекрученный канат, и некоторые воздушные волокна уже начали лопаться. Он шел зигзагами и ровно гнал перед собою стену плотного ветра. Деревья замахали ветвями, как бы отгоняя его, и с некоторых, а потом и с почти всех ветвей полетели крупные алые искры. Казалось, что ели брызгают расплавленным металлом.
Тогда вихрь выступил из моря и вполз на берег. Он выхватил сразу целый объем земли - так бывает, если вырвать растение с корнем из почвы. В новую лагуну тут же с шумом бросилась вода, а камни разлетелись далеко по лесу. Да он же ненавидит землю, понял я, хочет освободиться от нее, и ему все равно, какая часть мира при этом будет уничтожена. Я встал, ноги мои сначала превратились в студень, а потом в стекло.
Я попытался выстрелить в смерч - тетива разорвалась. Я нацепил другую, и тогда мой крепкий лук развалился сразу на десяток обломков. Делать нечего - я перехватил стрелу с серебряным наконечником так, как Бертран держал свой кинжал перед ударом.
Смерч скрутился так, что у меня заболело сердце. Его волокна оборвались, шар мутной воды рухнул в залив, посыпались еще камни. Последним упало раскаленное ядро размером больше чем с хороший дом. Я видел, как при падении оно немного треснуло. и побежали по серой поверхности огненные полосы.
Туча-утюг потеряла форму и разразилась стеной дождя. Огненное ядро зашипело и окуталось паром, потом остыло. Когда кончился дождь, бледность этого дня прошла - снова небо и вода были синими, валуны - не только серыми, но черными, крапчатыми или бурыми, ели - черно-зелеными.
Остыв и освободившись от пара, ядро уже не казалось опасным: оно было похоже на очень большую темную тыкву. Я так и видел его в уме - не серым, а ярко-желтым. И ненависть вихря сменилась чем-то иным, чего я пока не мог понять. Сейчас пульсировал уже не берег, а только оно. Пульсация эта была настолько неприятной, что я захотел во что бы то ни стало прекратить ее, иначе мое сердце, подчиняясь ему, лопнуло бы.
Но само ядро опасным не выглядело, и оно призвало меня. Как это произошло, я не могу вам объяснить - оно не говорило со мною ни голосом, ни в уме, а заставило меня чувствовать огромное желание подойти к нему как можно ближе. Куда безопаснее было бы убежать - где-то ведь его ритм остановился бы, и мое сердце освободилось бы?
Я крадучись подошел, держал стрелу серебряным лезвием вниз.
Ближе - хотело оно. Ноги мои были уже не стеклянными, они превратились, я чувствовал, в голые кости и едва держали меня. Пощади, осторожнее с миром, - умолял я.