Теперь я видел подвал, в котором собрались пообносившиеся преподаватели. Их начальник, толстый и кудрявый, со странным именем Дэк и прозвищем Старый Хват слезно умолял их подать жалобу самому герцогу на него, ректора Дэка - иначе, мол, жалования никому не видать, как своих ушей. Это видение, самое нестойкое, разорвалось, разметалось и исчезло.
Потом лежал я в пыли и чувствовал, что много дней хочу и не могу заплакать; так тяжело мне было, что я хотел дернуть ножом по горлу и выпустить душу на волю. Никого их этих людей я не знал, имен их не слышал. Подобный проповедник, правда, существовал - хотел спасти родной город от пресыщения - но его не сажали на кол, а сначала повесили, потом опалили и в итоге нарезали на реликвии.
И сейчас, и тогда не понимал я, о чем видения сии - склонялся к тому, что касаются они, скорее, меня самого, а не нашего странствия. Кто-то к кому-то обращается, но один всегда не понимает другого, и об этом оба молчат - вот и получается безумие. Все стеснены и друг от друга зависят, не понимая этого...
Проснувшись, я был грустен и поэтому не интересовал сердитого Бертрана; Косынка и Сумочка, замкнутые друг в друге, ничего нового во мне не приметили.
***
Сенокос подобен придворному танцу-шествию: яркий свет, плавный ритм, строгая дистанция, краса и счастие, а травы по пояс и до самых локтей, усталое тело оживает и не хочет уснуть даже вечером. Как-то раз я косил на развалинах какого-то подвала, я срубал крапиву и репьи, ходил по бревнам и остаткам каменных стенок, как ходок по канату - и ни разу не споткнулся, не обрезался...
Мы нанимались косить - дело осложнялось тем, что у нас не было собственных кос и оселков, приходилось работать чем придется, чем дадут. Поначалу мы отставали, косы приходилось часто поправлять и отбивать. Иногда я напевал, но получалось грустное: "Не знаю, смерть ли это" и "Не для меня придет весна", а упрямый Бертран - он иногда сам брался за косу - отзывался по-своему: "Насыпьте каменный курган, сложите плач на память ей"; эту траурную песнь, кажется, сочинил он сам, ее до сих пор поют. Мы чувствовали себя сильными и нужными, а по вечерам не отказывали местным женщинам, каковы бы они ни были. Иногда я играл на дудочке, а близнецы танцевали, так одинаково совершая движения, что зрители или дивились до оцепенения, или падали со смеху.
Так вот и подошел день летнего солнцестояния, милая Ночь Огня и Воды.
Мы совершили длинный переход и подошли к деревне лишь к вечеру. Владел ею одинокий мелкий барон; Бертран один пешком направился к нему, представиться и с надеждою все-таки раздобыть хоть какого-то коня и оружие. Говорили, что барон уже стар и не участвует в войнах, а сыновей у него не было.
Мы же с близнецами остались в деревне. Чужаков, попадись они местным в эту Ночь, или сильно избивают, или приносят в жертву водяным. Ночь Огня и Воды, вы все знаете, празднуется везде одинаково: детишек отправляют пасти лошадей и разыскивать цветущий папоротник; старики и старухи уходят далеко собирать ночные волшебные травы, юноши скатывают с гор огненные колеса и дерутся стенка на стенку, а взрослые по берегам рек опьяняются и совокупляются. Дома оставляют только просватанных невест, но за ними некому смотреть
.
В этой деревне такая была одна. Она отвела нас в баню, мы вымылись щелоком и квасом; мне стало жарко, я выскочил и спрыгнул прямо с берега вниз головой, а близнецы так и остались греться, плескаться и попивать весеннее слабое пиво.
Я поплавал и остался лежать на берегу. Весь день было ясно и жарко, солнце отпустилось уже довольно низко, и земля начинала отдавать накопленное тепло. Я лежал лицом вверх на песке и удивлялся тому, что свет необычен, не желтоватый, а почти чисто прозрачный, никого намека на золото. Когда на меня упала человеческая тень, я прикрылся ладонями, но паниковать не стал, лень было.
- Здравствуй, - сказала девушка.
- Здравствуй и ты.
Я не смотрел на нее, старался глядеть на солнце и не моргать, не проливать слез.
- Пойдем со мной.
- Так я же голый.
- И что? Вставай, я смотреть не буду. Никого нет. И чего я там не видела...
Она на самом деле отвернулась и пошла впереди. Я не знал, то ли чистый свет, то ли день работы и день ходьбы заставили меня как бы лишиться тела - оно не отвечало ее голосу и виду, я не ощущал, что оно у меня вообще есть. Был только взгляд, он опустился вниз. Я видел, что девушка ставит ступни по-волчьи, как по ниточке, что ее босые ножки малы и широковаты, что ее следы еще долю мгновения светятся на песке и что трава, смятая ею, выпрямляется почти сразу - а была эта девушка довольно рослой и пухлой. Странно, но я не замечал даже наших длинных предвечерних теней.
Я вернулся в предбанник и оделся; близнецы пели и плескались за дверью. Когда я вышел, девушка сидела лицом ко мне и посмеивалась. Ради праздника она нарядилась в белую расшитую рубаху, бусики и узенькую головную повязку с височными кольцами, я же был почти в отрепьях, пыльных и, наверное, вонючих.
- Пошли.
- Ребят не возьмем?
- А тебе зачем эти бобрята-неразлучники? Других девиц тут нету, все папоротник собирать ушли.
- А ты?
- Что я? Осенью замуж, когда и погулять...
Она пошла, и я пошел, уже вровень, но не под ручку. Тела у меня все еще словно бы не было - и когда бы оно ни вернулось... Она отвела меня чуть вверх по течению, туда, где местные настроили амбаров. Они стояли строем, маленькие, все одинаковые и уже старые. Амбары там строят на сваях, чтобы не добрались вода и звери. Верх запирается, лестницу уносят; что там хранится, спрашивать неприлично. Внизу, под "дном", сушат рыбу, полоски мяса, грибы и травы. Мы уместились под крайним.
Она встала спиной к реке, а я сидел и смотрел на нее. Свет, отраженный от воды, и тот, что испускало низкое солнце, все равно был прозрачным - не золотистым, не розовым. Само небо побледнело, но не от приближения дождя и не из-за сухого тумана. А девушка не казалась темной, как кажется все, стоящее против света - она сама была прозрачной и огненной, и я видел русые косы, серые глаза, толстые неяркие губы и даже конопушки. Она стояла так, как будто застыла в танце, а я целиком превратился во взгляд.
- Как тебя зовут? - прошептал я, потому что боялся, что солнечный ветер развеет ее.
- А тебе какое дело? Зови Солнышком или Ягодкой, вот и будет тебе.
Она дернула полным плечом, колыхнулись груди, а я только вздохнул. Школяры - парни робкие и изобретательные: все потому, что от них требуют по возможности целомудрия и за скандал могут строго наказать, посадить на хлеб и воду либо подбросить тяжелой работенки, а времени и сил у школяра и так всегда в обрез. Женщины делали с нами что им угодно, и мы отдыхали с ними сердцем и плотью. А девушки знали прекрасно, что школяр так просто невинности не лишит, придумает что-нибудь такое, что и приятно, и не опасно.
Ягодка двигалась плавно и медленно, а мои движения, от меня почти не зависимые, точно соответствовали ей, как в танце. Или же я превращался просто во взгляд, а она тихо смеялась...
Когда, наконец, встретились заря с зарей, она сказала, что пора уходить, вот-вот вернутся старики с мандрагоровыми ядрами. Только, говорит, ей надо бы раскрыть нам один секрет.