Скалли, вчитываясь, поднесла его ближе к глазам:
— Карбонат лития… Скажи, Джесси, а доктор Трепкос должен был принимать его постоянно?
— Вы не подумайте только, что он всегда был психически ненормальным. Напротив. Он был очень остроумным и общительным человеком. Не без странностей, разумеется, но все талантливые ученые имеют какие-то небольшие причуды. Наверное, они таким образом снимают напряжение творчества. И Дэниэл, пока принимал лекарство, был очень привлекательным человеком.
— А почему он перестал его принимать? Он вам это объяснил как-то? У него были причины?
— Он сказал, что таблетки ему больше не требуются. Он после них хуже думает, становится каким-то сонным и вялым. Честно говоря, именно так с ним и было…
— Ну, лекарство и должно его успокаивать, — заметила Скалли.
— А Дэниэл больше не хотел быть спокойным. Он хотел как можно быстрее закончить свою работу. Он весь горел и даже спать теперь стал какими-то урывками. Он сказал, что лекарство только засоряет его мозг. А еще он сказал… что я засоряю его тело. Раньше он никогда так не говорил…
На этот раз Джесси не удержалась и все-таки всхлипнула.
— Ну теперь-то, будем надеяться, все позади, — сказала Скалли.
— Я не уверена… Мне очень страшно… Я больше не хочу оставаться на станции… Скалли осторожно спросила:
— Скажи, Джесси, чего ты боишься? Некоторое время Джесси молчала, уставившись в стену, а потом, точно решившись и сделав усилие над собой, еле слышно сказала:
— Доктора Трепкоса.
Ее словно прорвало. Она стиснула одной ладонью другую и сильно прижала их к горлу. Голос из-за этого звучал сдавленно.
— Я приехала сюда, на станцию, по од-ной-единственной причине, — чтобы быть с ним. Он мне обещал, что мы отправляемся в настоящее приключение и что эта экспедиция изменит всю мою жизнь. Я прекрасно представляла, что он имеет в виду. И я ничего не имела против: тогда доктор Трепкос мне нравился. Но восемь месяцев в изоляции от всего мира — это очень долгий срок. Через восемь месяцев начинаешь и думать, и чувствовать совсем иначе. На очень многие вещи смотришь уже совсем по-другому. И теперь все чего я хочу — это вернуться домой.
— А где, Джесси, твой дом? Джесси долго молчала. А затем подняла на Скалли темные заплаканные глаза. Руки так и остались прижатыми к горлу.
— Где угодно, только не здесь, — тихо сказала она.
Малдер сидел в лаборатории доктора Трепкоса в конце коридора и, пролистывая одну за другой папки с материалами наблюдений, слушал голос самого доктора, доносящийся из магнитофона.
— Образцы седьмой, двенадцатый и двадцать второй также содержат следы, доказывающие наличие органического материала. Возможность существования нового или, наоборот, очень древнего, чудом сохранившегося в вулкане необычного существа, тревожит меня и заставляет выдвигать самые рискованные предположения. Больше всего меня мучит следующее: не утратил ли я критическое, исследовательское отношение к миру? Не затмило ли мое жгучее желание найти правду — самой правды? Правды, уже найденной, но слишком невероятной, чтобы ее признать. Наш ум часто придает искаженные формы явлениям и загадкам природы. Мы порождаем призраков, а потом сами же начинаем их опасаться. Мы убиваем живое, чтобы тщательно изучить жизнь, но живое при этом перестает быть живым и становится мертвым. Мы, таким образом, изучаем не жизнь, а только смерть. Мой мозг сейчас похож на крепко стянутый мыслями узел. Их слишком много, и я больше не в состоянии их распутывать…
Запись кончилась, и пошло слабое шуршание чистой пленки. На двух других найденных здесь кассетах также ничего не было. Малдер уже собирался выключить магнитофон, когда пол и стены в лаборатории не слишком сильно, но достаточно заметно дрогнули. Зазвенели мензурки, стоящие в два ряда в никелированном шкафчике, покатился и упал на пол заточенный карандаш., Малдер замер, не дотянувшись рукой до клавиши выключателя. Несколько секунд он прислушивался, но эта мелкая дрожь больше не повторилась. Ему вдруг пришло в голову, что они как-никак находятся в непосредственной близости от вулкана, и если землетрясение, настоящее катастрофическое землетрясение, им, может быть, и не грозит, то извержение или взрыв горючего газа вполне возможны.
И именно в тот момент, когда это соображение пришло ему в голову, дрожь возобновилась, — несколькими мелкими волнами прокатившись по лаборатории.
У Малдера как-то нехорошо, припадочно ударило сердце.
Однако когда он, внутренне напряженный, ворвался в затемненную операторскую, готовый, если понадобится, к самым решительным действиям, то ни паники, какая бывает при катастрофах, ни даже какой-либо особой тревоги не обнаружил. Спокойно мерцали экраны включенной аппаратуры, пощелкивал таймер, синхронизирующий, вероятно, работу нескольких датчиков, бежали в электронных окошечках длинные числа и обозначения. Все выглядело совершенно нормально. В сторону возбужденного Малдера никто даже не обернулся. И только Танака, сидевший перед прибором, от которого во все стороны шли толстые, изгибающиеся провода, мельком на него глянул и, видимо, почувствовав необходимость объяснений, сказал:
— В последнее время сейсмическая активность несколько возросла. Мы сейчас наблюдаем область на северо-востоке от кратера.
А Восберг, с раздражением пнув ногой осколок, валяющийся на полу, добавил:
— Если бы Трепкос не уничтожил всю нашу аппаратуру, мы могли бы извлечь массу полезных сведений из этих толчков. Кстати, не беспокойтесь, извержения они не предвещают. Авалон, если когда и выплеснет магму, то, по нашим прогнозам, не ранее, чем через сто лет. Эти толчки — его, как бы сказать, рутинное состояние…
— Я не беспокоюсь, — сказал Малдер. — Просто мне пришла в голову одна мысль. Животные, я где-то читал, чувствуют приближение землетрясений?
— Птицы, кошки, собаки, — не отрываясь от клавиатуры компьютера, стоящего перед ним, подтвердил Восберг. — Часа за два, за три до катаклизма их охватывает тревога.
— А, например, у людей подобные состояния не наблюдались?
— Вы хотите сказать, что Трепкос сошел с ума из-за близости Авалона?
— Может быть, вулканическая деятельность как-то обостряет состояние психики у человека. Нормальный человек становится нервным и напряженным, а человек с несколько расшатанной психикой в итоге заболевает…
— Впечатляющая теория, — небрежно сказал Восберг.
— Я, конечно, не психиатр…
— Значит, по-вашему, во всех наших несчастьях виноват Авалон?
Ответить ему Малдер не успел. Танака вдруг резко согнулся вперед и схватился руками за горло. Его душил приступ сильного кашля. Он давился и еле-еле глотал судорожным ртом воздух. Лицо его побледнело, щеки запали, а по-вискам побежали заметные даже в сумраке
струйки пота.
— Вы хорошо себя чувствуете? — спросил
Малдер.
Приступ закончился, и Танака снова повернулся к прибору. Отвечать Малдеру он явно не собирался. Восберг и второй вулканолог сделали вид, что ничего особенного не произошло. И лишь Джесси, до той минуты записывавшая что-то в блокноте, выронила авторучку и теперь смотрела на Танаку расширенными глазами.
Малдер подождал немного, а потом предложил:
— Скалли, агент ФБР, вы ее знаете, она приехала со мной. По образованию она врач.
— Со мной все в порядке, — не слишком любезно ответил Танака.
— Она могла бы вас посмотреть.
— Я во врачебной помощи не нуждаюсь…
— Да и сам я кое-что понимаю, — сказал Малдер.
— Нет! — Танака сверкнул глазами и склонился к аппаратуре. Чувствовалось, что настойчивая забота Малдера ему неприятна. Он даже передвинулся вместе со стулом, чтобы спрятать лицо.
— И все-таки позвольте взглянуть, — настойчиво сказал Малдер.
Он решил, что так или иначе заставит Танаку пройти тщательный медосмотр. Однако случилось то, чего он не ожидал. Танака, едва Малдер тронул его за плечо, рванулся, бешено закричал: «Оставьте меня!.. Вы не имеете права!..» — будто не осознавая, что делает, вскочил, оттолкнул Малдера и побежал к двери.