ВЛАДИМИР ЛЮБИМОВ
«ИДЁТ МАЛЬЧИШКА ПО ДОРОГЕ»
Отсканировано и обработано: https://vk.com/biblioteki_proshlogo
Памяти
моей матери
ИДЕТ МАЛЬЧИШКА ПО ДОРОГЕ
Глава первая
Уже почти год идет война.
А небо сегодня такое светлое, такое голубое, будто
его кто-то нарочно вымыл, как перед праздником.
Солнце словно улыбается ясной широкой улыбкой.
Высоко-высоко, теряясь в сверкающей голубизне,
звонко и весело заливаются жаворонки.
Но я голоден, и мне ничто не мило.
Я вижу небо, солнце, слышу песню жаворонка. Но не они привлекают мое внимание: я остановился среди гона и смотрю на Сапана, которому мать принесла обед.
Сапан с чугунком на коленях сидит на краю поля в реденькой прозрачной тени зеленеющей березки. В одной руке у него деревянная обгрызенная ложка, в другой — кусок хлеба. Он с аппетитом хлебает зеленоватый суп, вылавливая скользкие капустные листья и облизывая ложку. Потом маленькими кусочками откусывает хлеб и долго-долго жует. Я смотрю на него и не могу оторваться. Чувствую — неудобно так смотреть ему в рот, надо бы отвернуться, а не могу.
Но я все-таки пересилил себя, отвернулся и пошел в овраг нарвать травы для Томаса — лошади, на которой я бороню.
Вот кому сейчас хорошо — это лошадям. Есть трава, и они сыты.
Я рву траву и нет-нет да и суну в рот сочный молодой листок щавеля. Во рту приятно кислит, но разве травой наешься!
Когда мать Сапана собралась уходить, я попросил:
— Тетя Онисья, скажи там дома, чтобы принесли чего-нибудь поесть...
— Ладно, скажу, сынок, — ответила тетя Онисья и пошла по склону оврага, неся в руке узелок с пустым чугунком и позвякивая украшениями на кистях шымакша1.
Далеко-далеко, до самого горизонта, уходит вспаханное поле. Один на другой громоздятся тяжелые вывернутые плугом рваные пласты земли. Если наклонишься и посмотришь на них снизу, то они кажутся целыми горными хребтами с гладкими блестящими обрывами и глубокими пропастями.
С одной стороны от меня боронят Сапан, Япык, Онтон и меленький Петюк, с другой — Алик. Вдали, у леска, виднеются лошади двух приятелей — Миклая и Кориша. Миклай и Кориш старше всех нас и поэтому держатся вместе. Нам-то всем по тринадцать-четырнадцать лет, Миклаю — пятнадцать, а Коришу уже шестнадцать.
Какое жаркое сегодня солнце! Я с трудом передвигаю ноги, идя за бороной, то и дело спотыкаюсь о комья земли. Они почему-то все чаще и чаще попадаются под ноги.
Вдруг слышу за спиной тоненький голосок Нинки, моей младшей сестренки:
— Вить, я тебе поесть принесла.
Услышав эти слова, я сразу остановил Томаса и обернулся. Сестренка протягивает мне что-то завернутое в старую чистую рубаху.
В свертке оказались две большие теплые картофельные лепешки. Я впился зубами в чуть сыроватую вязкую мякоть.
Наверное, нет ничего на свете вкуснее картофельных лепешек! Правда,
они испечены из картошки, всю зиму гнившей в поле и превратившейся в крахмал, но, честное слово, по вкусу они ничуть не хуже овсяных блинов.
Нинка стоит рядом и робко смотрит мне в рот. Наконец она не выдерживает и тихонько говорит:
— Вить, оставь мне немножко...
— Разве ты дома не ела?
— Ела, но мамка дала всего один кусочек...
Ничего не поделаешь, как-никак родная сестренка — жалко ее. Я разломил оставшуюся лепешку пополам, половину отдал Нинке, половину съел сам.
После еды стало веселее. Теперь я бодро шагал за бороной и на ходу то напевал, то насвистывал песни.
— Эй, ребята! — крикнул Миклай. — Покурим?
— Покурим, — отозвался Япык. — Да и коням пора дать отдых.
Япык отпряг свою Серку и пустил пастись по меже. Остальные сделали то же самое. Я не поленился, принес Томасу охапку сочной, немятой травы из оврага.
Мы все восьмеро сели на краю поля на траву. Подмигнув и пригладив рукой жесткие кудрявые волосы, Миклай достал из кармана плоскую баночку из золотистой жести, открыл крышку и похвастался:
— Сегодня курева хватит, а вот бумаги маловато.
— У меня есть, — сказал Алик, вынимая из фуражки свернутую гармошкой газету.
— А у меня — трут. Не трут — порох, — говорит Япык.
Миклай с силой ударил кресалом по кремню, колючие искры посыпались во все стороны. Несколько искр попало на трут, и он затлел.
Мы свернули цигарки и задымили, будто паровозы.
Вдруг Алик подавился дымом и закашлялся. Он сделался красным, как кумач, на глазах показались слезы. Он что-то хочет сказать, но у него ничего не получается, и вместо слов выходит какое-то кваканье. Алик квакает, кашляет, а мы смеемся.
— Эх, ты! Разве так затягиваются? Смотри, как надо! — сказал Миклай. Он затянулся, потом, вытянув губы вперед, выпустил дым ровной сизой струйкой. — Учись. А то табак зря переводишь.
Миклай таскает табак у своей бабки. Та ругает его: «Не кури, мал еще, легкие испортишь», но он все ее слова пропускает мимо ушей.
С цигаркой во рту Миклай совсем похож на взрослого парня, и мы, когда курим, чувствуем себя взрослыми.
Алик откашлялся, потянул еще два раза и отбросил окурок далеко в сторону.
— Ничего, — ободрил его Миклай, — научишься.
Я тоже бросил окурок и сплюнул жгучую горькую слюну. За мной и Япык с Онтоном выбросили свои цигарки и Сапан, а Петюк даже и не курил — только измусолил папиросу.
Теперь мы сидим и ждем Миклая с Коришем, которые, докурив одну цигарку, свернули по второй.
— Сегодня поиграем в войну после работы? — спросил Алик. — Я захватил веревку для стремян.
— Что ж, поиграем, — согласился Сапан.
Алик вскочил с места и, подхватив валявшуюся на земле палку, взмахнул ею как саблей:
— Эскадрон! В атаку! За Родину! Бей фашистов!
— Много ты побьешь их своей саблей, — усмехнулся Миклай. — На лошади против танков не попрешь. Нынче твоему эскадрону на войне делать нечего.
— Вот и есть что! А как же Доватор воевал под Москвой? — горячо возразил Алик и с увлечением принялся рассказать про то, как воевали под Москвой кавалерийские части генерала Доватора.
Я тоже думаю, что танки — танками, а кавалерия — кавалерией. Одно другому не мешает. Для партизан кони, может быть, даже нужнее, чем танки.
Отдохнув, мы снова стали боронить. Я шел за бороной и думал о Доваторе.
Мне представлялось огромное поле — повсюду рвутся снаряды, все вокруг окутывает дым, бегут солдаты, стреляют, кричат «ура-а», и я несусь во весь опор на моем верном Томасе с блестящей шашкой в руке: «Вперед! Смерть фашистским захватчикам! У-ра-а!» Мне весело, и война в моем воображении представляется совсем не страшной. «Взяли бы меня на фронт, — думаю я. — Уж я бы показал, как кавалерии нечего делать на войне...»
Я замечтался и не заметил, как оставил огрех.
— Виктор, не видишь, что ли? — окликнул меня Сапан. — Огрехи оставляешь.
Я резко дернул правую вожжу, но Томас упрямо тянется влево, к пахучим кустикам полыни.
Уже близится вечер! Я обернулся, посмотрел назад. Уходящее за горизонт пробороненное поле кажется огромным листом тетради, расчерченным аккуратными частыми линейками. Любо-дорого посмотреть! Потом взглянул на солнце, которое, став больше и краснее, клонилось к западу.