Всего год бригадирствовал у нас этот Тимош, а память по себе такую оставил, что, кого ни спроси, никто о нем доброго слова не скажет.
Помню, кончились у нас дрова, пошла мать к Тимошу лошадь просить, а он говорит: «Нет свободных лошадей, все на работе, не могу дать. Приходи в другой раз». Пришла мать в другой раз, а он опять: «Эх, чего ж ты раньше не приходила! Теперь уж другим людям отдал». Походила-походила мать, и все без толку, так и пришлось нам на себе таскать из ольшаника хворост.
А у самого Тимоша за амбаром в черемухе, наверное, воза три дров было свалено, он их тайком на колхозной лошади навозил. Эти дрова я сам видел, когда мы в той черемухе в войну играли.
Бывало, начнет кто жаловаться, что, мол, и сена нет, и дров, Тимош глаза свои поросячьи прищурит, руки разведет и говорит: «У меня самого сеновал пустой, в дровянике ни полена...» Только сразу видать, что врет.
И вдруг Миклай показался мне чем-то похожим на Тимоша.
Да, точно, похож! Так же глаза бегают, и голос такой же — он говорит, как будто бы все правда, а ни одному слову его не веришь.
Раньше я этого почему-то не замечал. А может быть, как станешь вором, так и глаза становятся такими? Неужели у меня тоже такие глаза?
Мне даже страшно стало от этой мысли.
Глава восьмая
Наверное, нет на свете такого мальчишки, который не любил бы ездить в ночное. Может быть, где-нибудь и найдется такой, а у нас — только скажи, все едут с радостью.
Собирается нас человек двадцать, и мы гоним лошадей пастись на всю ночь на вырубку, поросшую мелким березнячком, километра за три от деревни.
Каждый раз, давая нам лошадей, старый конюх дед Петруш строго-настрого наказывает:
— Коней не гоните, они весь день работали, устали.
Но какое там! Только мы за околицу — все предупреждения из головы вон. Сначала начнем подгонять лошадей потихоньку, потом один кто-нибудь вырвется вперед, остальным обидно, и они тоже тянутся за ним. В конце концов, пустив лошадь галопом, мы скачем к березняку наперегонки.
Один во весь голос горланит песню, другой свистит, третий кричит что-то, четвертый командует — в общем, каждый развлекается, как ему больше нравится.
К вырубке мы приехали в полной темноте, пустили коней и принялись устраиваться на ночь.
Мы с Миклаем наломали веток и устроили себе место для спанья под большой развесистой елью.
Вскоре загорелся костер, и все собрались к огоньку.
Летняя ночь коротка, с воробьиный клюв, но все равно пока еще спать не хочется. У костра начинаются разговоры.
Последним подходит к костру дед Петруш. Он проверял, хорошо ли стреножены лошади.
Дед Петруш уселся на обрубок бревна, неторопливо набил свою трубку махоркой, выкатил палкой уголек из костра, прикурил и обвел всех взглядом.
Горит, пляшет огонь, освещая лица ребят, густую, похожую на охапку кудели, седую бороду деда Петруша.
Мы знаем, что старый конюх посидит, покурит, а потом заведет какую-нибудь сказку. Дед любит поговорить, особенно, когда перед ним ребята, 
которые ловят каждое его слово.
Дед Петруш погладил корявой ладонью бороду и говорит:
— Вот раньше чего только не случалось в ночном! Однажды, помню, из лесу вышел леший. Кони перепугались, да и мы, ребята, перетрусили. А леший куролесит — то замычит, как теленок, то завизжит свиньей. У коней уши торчком, фыркают, на месте не стоят. У нас, понятно, душа в пятки, похватали свое барахлишко, на лошадей — и скорее домой. А леший за нами гонится. Нам-то его не видать, а кони беспокоятся. Ведь лошадь сразу чует опасность, лучше человека.
Дед Петруш рассказывает, как артист: когда надо, меняет голос, жестикулирует, таращит глаза, показывая, как они тогда перепугались. Мы слушаем, и нам становится страшновато. Кое-кто уже оглядывается в темноту с опаской.
— Дедушка Петруш, а почему же теперь не появляются лешие и приведения? — спрашивает Алик.
— Сам удивляюсь, почему нынче про леших вроде не слыхать, — разводит руками конюх. — Вот мой отец рассказывал, как он один раз повстречался с лешим. Иду, говорит, мимо мольбища, вдруг из рощи выходит старик. Старый-старый и весь белый. Идет и молчит. Отец перепугался, потом опомнился, стал читать молитву, а старик уже совсем близко. Тогда он ударил его левой рукой по плечу, и старик исчез. Глядит отец, а там, где стоял старик, валяется кусок белой бересты.
Дед Петруш замолчал. Мы тоже молчали, прислушиваясь к глухому шуму черного леса. Из чащи неслись какие-то таинственные звуки, будто кто-то глубоко вздыхал.
— Это ветер, — сказал Алик и пошевелил палкой угли. — Зря ты, дедушка пугаешь. Никаких леших, никаких чертей никогда не было, это люди их выдумали.
Дед Петруш помолчал немного, глубоко затянулся и выпустил изо рта большой белый клуб дыма. Его глаза лукаво поблескивали из-под густых нависших бровей.
— Выдумали, говоришь? Не-ет, не в том дело. Это правда, раньше было больше всякой нечисти. Но и сейчас есть лешие, только их мало, потому что перевелись на белом свете знахари, колдуны и волшебники... Да-а, совсем мало стало леших. Так мало, что они уже больше никому и не являются. — Старый конюх хитровато подмигнул и добавил:
— Может быть, и совсем их не стало. Точно не знаю, а врать не хочу.
От последних слов деда мы повеселели, шум ветра в чаще перестал казаться чьими-то вздохами.
А дед Петруш достал из своей полотняной торбы старую волынку и поднес ее к губам. Надулся пузырь, узловатые желтые пальцы старика ловко забегали по ладам, раздались тихие, чуть хриплые звуки, полилась мелодия старинной марийской свадебной песни.
В умелых руках волынка поет так заразительно, весело, что просто никаких сил нет усидеть на месте, и ноги сами просятся в пляс.
Первым не выдержал Онтон.
Он сбросил с плеч длинную, латанную-перелатанную отцовскую шубу и, хлопнув в ладоши, заиграл плечами, как дружка на свадьбе.
Мы засмеялись, а Онтон, приплясывая, пошел по кругу. За ним выскочил в круг Аркаш, потом Сапан, потом Миклай.
Шум, топот, хлопанье в ладоши — совсем как на настоящей марийской свадьбе
Ори-ори-оп!
Ори-ори-оп!
Где такая родилась?
Где такая выросла?
И отца веселей,
И матери веселей!
Ори-ори-оп!
Ори-ори-оп! —
раздается старинная свадебная песня.
Мы хлопаем в ладоши в такт песне и тоже подпеваем:
Веселей!
Веселей!
Ори-ори-оп!
Лишь под утро, когда тьма начала рассеиваться и над вырубкой поднялся белый прозрачный предутренний туман, наплясавшись и устав, мы пошли спать.
Укладываясь на мягком лапнике под елкой, Миклай спросил меня:
— Тебе хочется меду?
— Хочется.
— А знаешь, у кого в селе самый хороший мед?
— Конечно, знаю — у деда Арпика.
— Правильно. Значит, надо наведаться к нему за медком.
— Он не даст.
— Ясное дело, не даст. А мы сами возьмем. Я, Кориш и ты...
— Нет, нет! Я больше не пойду воровать! И вы не ходите! Нехорошо ведь!
— Ну, подумаешь! Мед — не хлеб, это можно!
— Все равно воровство.
— Да ну, что ты! — принялся уговаривать меня Миклай. — Послушаешь взрослых, все они в детстве лазили по чужим садам и огородам. Это и воровством не считается. Вот мне отец рассказывал...