Но я так и не услышал, что рассказывал Миклаю его отец, потому что заснул.
Проснулся я от холода. Было уже совсем светло. Поеживаясь, я подошел к костру. Возле него уже сидело несколько ребят.
— Ой, Виктор, какой ты красивый! — смеясь, воскликнул Алик. — Ну и накрасился — прямо артист!
Я провел рукой по лицу, и она стала черной: пока я спал, кто-то вымазал мне лицо сажей!
Алик хохочет, да и другие ребята хватаются за живот:
— Ой, помру от смеха!
— Ха-ха-ха!
— Артист!
Под елкой зашевелился Миклай: видать, и его пробрала утренняя прохлада. Смотрю, Миклай пытается встать и не может. Встал и тут же упал.
— У-у, дьяволы, ноги веревкой связали! — ругается Миклай, развязывая узел.
Пока мы спали, случилось много происшествий. У Сапана лицо тоже в саже. Онтону сзади привязали дырявый лапоть, он так и ходит с хвостом, а маленький Петюк лег спать у самого костра и подпалил штаны. Теперь он побежал к ручью тушить свой пожар.
Поднялся шум, послышались упреки:
— Это ты меня вымазал!
— Нет, не я.
— А кто же?
— Вот он, наверное.
— Сам ты и вымазал!
Но всерьез никто не сердится. Так уж всегда ведется, ни одно ночное не обходится без шуток и веселых проделок.
Днем Миклай опять подошел ко мне:
— Сегодня ночью мы идем к деду Арпику.
— Миклай, я же тебе сказал, что я вам не товарищ и воровать мед не стану.
— Ты нам не товарищ? Чем же ты лучше нас? Забыл, как ворованный хлеб ел?
Я молчу — не знаю, что ответить. Ведь правда, чем же я лучше их?
А Миклай ведет разговор уже по-другому:
— Думаешь, я не понимаю, что воровать нехорошо? Я сам решил: вот за медом слазаю, и все. На этом конец. Понимаешь, я уже сговорился с Коришем. Неудобно товарища подводить. Вот, ей-богу, последний раз! Не по-товарищески будет, если мы Кориша бросим. Он ведь целый месяц нас хлебом кормил...
— Ну ладно, пойду, — сказал я Миклаю. — Только я последний раз.
Ну и характер же у меня! Сколько я себя ругаю из-за него: мол, нельзя быть таким безвольным, нельзя поддаваться уговорам, а все равно поддаюсь.
Ночь. Деревня спит. Откуда-то с верхнего конца слабо доносится лай собак. Мы втроем — Кориш, Миклай и я — сидим в овражке напротив сада деда Арпика.
Кориш держит нож, которым он будет вырезать соты. У меня в руках березовый веник, чтобы сметать пчел. Миклай облокотился на ведро.
Ночь стоит тихая-тихая. Такая тихая, что слыхать биение собственного сердца.
Мне очень хочется бросить веник и убежать домой, но Кориш тянет меня за рукав:
— Пора. Уже все спят.
— Может, не будем, а? — тихо шепчу я.
— Не болтай! — сердито оборвал меня Кориш. — Идем.
По густой черемухе мы пробрались к самым ульям.
Кориш быстро снял крышку с крайнего, покрашенного белой краской улья, вытащил одну раму.
Он старается все делать тихо, но потревоженные пчелы с громким жужжанием закружились вокруг нас, как будто поняли, что пришли грабители.
Кориш сует мне в руки раму:
— Держи!
Я бессознательно отдернул руки.
— Кориш, не надо! — в отчаянии взмолился я. — Не надо, поставь обратно!
— Т-с-с! — зашипел на меня Миклай. — Тише, хозяев разбудишь!..
Миклай вырвал у меня веник, смахнул им с рамы пчел и сунул раму в ведро.
Пчелы жужжат все сильнее и сильнее, их становится все больше и больше. Одна пчела ужалила меня в лоб. Я сорвал с головы фуражку и стал отбиваться ею от пчел.
Вдруг фуражка вырвалась у меня из рук и отлетела куда-то в темноту. А тут, за домом, видимо почуяв нас, залаял Олач — пес деда Арпика.
Мы, даже не закрыв улей, давай бог ноги с пасеки. Пробежали черемушник, овраг.
Я бегу и думаю: надо бы за фуражкой вернуться. Но ноги сами несут меня все дальше и дальше. Чувствую, вот-вот заплачу, но бегу, не отставая от Кориша и Миклая, и мне кажется, что кто-то гонится за мной...
Глава девятая
Ох как не хотелось мне утром выходить из дому! Мне казалось, что уже все знают о нашем ночном деле, и первый же встречный назовет меня вором.
— Виктор, чего ты копаешься? — окликнула мать. — Вон Миклай уж полчаса как прошел на конный двор.
— Сейчас и я пойду... Пить охота...
Я медленно оделся, постоял в сенях, долго пил холодную воду. Но хочешь не хочешь, а идти надо.
На сердце у меня было тяжело. Я старался ни на кого не смотреть. Но все было спокойно, никто не говорил про то, что ночью воры залезли на пасеку к деду Арпику.
«Кажется, пронесло», — думаю я.
Кориш в этот день почему-то не вышел на работу.
— Почему Кориша не видать? — спросил я Миклая.
— Он к тетке в дальнее село уехал, — ответил мне Миклай и тихо добавил: — Его пчелы здорово покусали.
Ну и хитрый же Кориш — придумал, как замести следы.
Всякая новость по деревне разносится быстро — от соседа к соседу, от дома к дому. Даже если и захочешь что-нибудь скрыть, все равно не удастся — узнают. Поэтому к обеду я немного успокоился: раз в деревне никто не говорит про деда Арпика и его ульи, значит, все в порядке. «Только надо бы как-нибудь фуражку выручить», — думаю.
Вечером я, как всегда, вышел на улицу. Ребята и девушки сидели на бревнах возле магазина, ожидая, пока подойдет гармонист. Я присоединился к ним.
Сидим, разговариваем. Вдруг вижу, к нам идет дед Арпик. Идет не спеша, опираясь на суковатую палку, поглаживает сухонькой рукой свою белую козлиную бородку и поглядывает по сторонам. Подошел, остановился против нас и, вижу, вытаскивает из кармана мою фуражку.
Я замер. Теперь все. Конец. Бежать? Но уже поздно. Ребята с любопытством глядят на деда Арпика и на фуражку. А кое-кто уже поглядывает и на меня.
— Не знаете ли, ребятки, чья это фуражка? — спрашивает дед Арпик.
Кто же не знает фуражки, которую я, не снимая, носил три года подряд!..
— Как же, знаем! — дружно ответили ребята. — Это Викторова фуражка.
Дед Арпик посмотрел на меня и укоризненно покачал головой:
— Так вот, оказывается, кто этой ночью хотел полакомиться чужим медом! Я тебя, Виктор, всегда считал хорошим парнем. А ты, оказывается, вот какой... Да-а, хорош, ничего не скажешь. Не в отца пошёл, отец-то твой совсем другим человеком был...
Я стою опустив голову и от стыда готов провалиться сквозь землю. Меня бросает то в жар, то в холод. Какой стыд! Какой позор!
Исподтишка я посмотрел на Миклая. Он спрятался за спину Сапана и показывает мне кулак: мол, попался, так молчи, меня не смей выдавать, а то получишь. Зря боится, я товарищей не выдаю.
В душе я проклинал себя: ну зачем я поддался на уговоры Миклая и Кориша! Надо было отказаться! Теперь бы я ни за что не согласился! Эх, близок локоть, да не укусишь...
Ребята повскакали с мест и, окружив меня, заговорили наперебой:
— Ишь, медку захотелось!
— А ты, дедушка Арпик, спусти ему штаны да угости крапивой!
Я не поднимаю головы, но по голосу слышу, что это Аркаш разоряется.
А это засмеялся Онтон, это Ивук — каждый старается сказать про меня что-нибудь обидное. Они правы: я — вор. И кому какое дело, что я не хотел воровать, а так уж получилось? Кому какое дело до того, что я больше никогда в жизни не трону ничего чужого? Как жалко, что тогда не удалось убежать на фронт! Сейчас я бы уже совершил подвиг и написал бы об этом письмо домой. Тогда все узнали бы, что я способен не только на воровство...
Но что же это дед Арпик не хватает меня, не ведет куда-нибудь — к матери, в правление… Уж скорей бы!..
— Эх, сынок, сынок! — слышу я его тихий голос. — Кривую дорожку ты себе выбрал. Ты еще молод, зелен, остановись, пока не поздно. На, надевай свою фуражку и больше так не делай.