Я схватил свою фуражку и, не взглянув ни на кого, убежал домой и залез на сеновал. Щемящая боль сжимала мне сердце, в горле стоял мешающий дышать комок слез.
Я был один, один во всем мире. Как я теперь покажусь на глаза людям? Теперь никто не захочет со мной знаться. Миклаю я не нужен, раз засыпался. Он небось теперь будет меня за версту обходить, чтобы не подумали, будто бы и он лазил на пасеку. И с Аликом мне уж больше не дружить...
Поздним вечером на сеновал, тяжело вздыхая, поднялась мать. Она села рядом со мной и долго молчала, потом всхлипнула:
— А я, сынок, на тебя надеялась, ждала: вот подрастешь, будешь человеком... Видать, зря надеялась...
Слезы матери — как нож по сердцу, я сам готов был заплакать.
— Ты даже учиться бросил, связался с этим Миклаем. Небось он и подбил тебя на воровство? — В голосе матери прозвучала какая-то слабая надежда. — Миклай подбил? Да?
Я молчу.
— Ведь неспроста в народе говорят: «Начнешь с иголки, кончишь лошадью»... Как же ты думаешь жить дальше?
Я ничего не ответил. Мать посидела еще немного и, все так же вздыхая, ушла.
Как же я думаю жить дальше? Раньше я об этом не думал. Жил и жил, плыл, как щепка по течению, куда несет...
Вдруг я услышал, что дверь сарая тихонько отворилась, кто-то вошел и остановился возле лаза на сеновал.
— Витька, ты здесь? — тихо спросил вошедший, и я узнал по голосу Алика.
Мне не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить, тем более с Аликом. Опять пойдут упреки: да как ты дошел до такого, да как тебе не стыдно...
Я не отозвался.
— Витька! — снова позвал Алик.
Я не шевелился и ждал, когда же он уйдет. Но он не уходил. Скрипнула лестница, в люке показалась голова Алика.
— Почему ты не откликаешься?
— Чего тебе надо?
Он залез на сеновал, сел возле меня.
— Да так зашел. Давно у тебя не был.
— Давно...
— С прошлого лета...
На сеновале было темно, и я не видел лицо Алика, но по его тону было не похоже, что он пришел меня ругать.
Тем временем взошла луна. Через весь сеновал от окна до дальней стенки, где горой был свален всякий хлам, легла голубоватая сияющая полоса света.
— Ой, да у тебя наша старая модель цела! — воскликнул Алик, увидев среди хлама изогнутое крыло самолета с лохмотьями рваной бумаги. Он вытащил из кучки дырявых лукошек и старых лаптей остатки нашей летающей модели самолета с резиновым моторчиком.
— Здорово она летала, — задумчиво сказал он, — высоко... А помнишь, как мы ее строили? Если бы Миклай тогда не отобрал резину, мы бы еще такую модель построили, что установили бы с ней какой-нибудь рекорд.
— Может быть, — согласился я
— Да не может быть, а наверняка. Мы же на первой модели только учились! — горячо возразил Алик.
— А помнишь, сколько мы с крыльями мучались?
— Ну, с крыльями еще ничего, а вот как центр тяжести выверяли...
Мы наперебой стали вспоминать те далекие времена, богатые радостями и огорчениями. Я почувствовал себя с Аликом, как тогда — просто и хорошо, как будто наша дружба и не прерывалась, как будто между нами не было этого последнего года: ни ежедневной карточной игры на конном дворе, ни ворованного хлеба, торопливо съедаемого в лебеде, ни пасеки деда Арпика, ни сегодняшнего позора...
Но тут мой взгляд упал на припорошенную сенной трухой старую фуражку, вымазанную в глине. «Видно, когда мы убегали, кто-то из нас наступил на нее», — подумал я.
Фуражка вернула меня к действительности.
Алик продолжал говорить что-то про фюзеляж, плоскости, но я уже не слушал его.
— Алик, скажи, что мне теперь делать?
Алик замолчал на полуслове. Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза.
— А ты сам-то как думаешь?
— Я не знаю... По мне, сейчас уж лучше бы помереть, чем показаться людям на глаза...
И тут я рассказал ему все-все, ничего не скрывая: и про украденный у матери рубль, положивший начало игре в карты, и про муку, и про то, как мы с Коришем и Миклаем лазили за медом.
Когда я кончил свой рассказ, у меня как будто бы камень свалился с сердца. Теперь мне уже не надо было ничего скрывать от Алика, не надо было бояться, как бы он не узнал про мои дела. Теперь он знал все.
— Алик, ты теперь не будешь со мной дружить? — тихо спросил я.
— Буду, — так же тихо ответил Алик.
— Ведь ты комсомолец, а я... — Я запнулся, мне было трудно выговорить слово, которое слышалось со всех сторон, но я все-таки выговорил его: —А я... — вор...
— Ты не вор, ты просто глупый, безвольный мальчишка, — сказал Алик.
Он говорил, что я испугался трудностей, что у меня нет силы воли, нет своей головы. Ох и костил же он меня! В другое время я бы за такие слова полез в драку, но сейчас я их слушал и радовался.
«Значит, Алик еще верит мне! — думал я. — Пусть я ошибся, но я докажу ему и всем, на что способен!»
— Знаешь, Алик, — сказал я, — я уеду куда-нибудь из деревни, заработаю денег, заплачу за украденную муку, а потом совершу что-нибудь замечательное и напишу домой...
— Ну и дурак, — сказал Алик, — а еще ты трус, нашкодил — и в кусты. Ты здесь оправдайся!
— Трудно ведь...
— А я и не говорю, что легко. Конечно, потерять доверие легко, а вернуть трудно. Только если ты захочешь — вернешь. Все в твоих руках. Будешь работать, пойдешь учиться, глядишь, еще твой портрет увидим на Доске почета...
Я представил свой портрет на Доске почета возле правления, веселое лицо матери, одобрительные улыбки колхозников, бригадира тети Натали, нашего председателя дяди Васлия, вернувшегося с фронта без правой руки... Я бы сейчас отдал полжизни, чтобы все было именно так, как рисовалось мне в воображении.
Но как далеко все это было сейчас от меня!
— Ну ладно, — сказал Алик на прощание, — завтра утром я к тебе зайду, вместе на работу пойдем...
Алик ушел, а я еще долго лежал с открытыми глазами и все думал, думал.
Та жизнь, о которой говорил Алик, представлялась мне большой, широкой дорогой, по которой идет много людей — и Алик, и моя мать, и дядя Васлий, и дед Петруш, и все наши колхозники. Они идут, ни от кого не скрываясь, вместе радуясь, вместе печалясь, вместе преодолевая трудности.
И я когда-то тоже был с ними. И сейчас мог бы быть...
Я еще не знал, как это получится, но я твердо знал одно: я должен выйти и выйду на широкую дорогу, где настоящая жизнь, настоящие друзья, и меня уж больше никогда не прельстит кривая тропинка, какой бы заманчивой она ни показалась с первого взгляда.
МИЛАЯ МОЯ
Наконец-то наступил вечер.
Как я ждал его! Еще в ту самую минуту, когда ранним утром до меня донесся озабоченный голос матери: «Сынок, вставай, пора на работу». Я, как всегда, с сожалением подумал: «Ну почему не бывает двух ночей подряд? Спал бы и спал, пока не выспался...»
А как хотелось спать после обеда! Прислонившись к горячей от солнца стене конюшни, я стоял и ждал, пока наестся лошадь, и у меня просто не было сил шевельнуться. Кругом тишина, одни воробьи чирикают, прыгая в пыли посреди двора. Нещадно печет солнце, а моя голова сама клонится на грудь, и глаза слипаются, как будто запорошенные песком...
И вот вечер!
Большое красное солнце, бросая на землю прощальные, уже нежаркие лучи, опускается за темные зубчатые вершины далекого леса. Словно оно тоже устало от дневных забот и теперь спешит на отдых, туда, где за лесом начинается большое мшистое болото, мягкое, как пуховая перина. Дышать стало легко и свободно. Слабый ветерок доносит с лугов запах свежего сена.