— Да я что! Люди так говорят. А ведь без ветра и лист не шевельнется.
Мы с Эриком говорили громко, так что девушки, стоявшие возле скотного двора, слышали каждое наше слово.
— Не подеритесь, петухи! — сказала Анук.
А эта язва Оксина притворно вздохнула:
— Вот и верь нынче ребятам! Летом Ивук за Маюк как тень ходил, а теперь уже с Розой...
Надо отшутиться, а то совсем засмеют. Эх, была не была! Я набрался храбрости и выпалил:
— Да я вас всех, девушки, люблю одинаково!
Девушки так и покатились со смеху.
— Да ты нос сначала утри, любитель!
— Молоко на губах не обсохло!
— Ай да Ивук! Недаром говорят, что тихий кот лучше мышей ловит...
Вечером я вышел с ведром к колодцу и внезапно столкнулся лицом к лицу с Маюк. Я не видел ее до этого целую неделю и очень обрадовался.
— Здравствуй! — говорю я и улыбаюсь.
— Здравствуй, — холодно отвечает она и смотрит куда- то под ноги.
— Ты что такая скучная?
— Вот еще! — Маюк передернула плечами. — С чего это мне быть скучной?
— Придешь сегодня в клуб?
— А тебе что?
— Да так... Я что-то редко вижу тебя...
Маюк подняла глаза, и мне показалось, что в них блеснули слезы.
— Зато Розу видишь часто, поэт! — почти крикнула она и, подцепив коромыслом ведра, не оглядываясь, быстро пошла к своему дому.
А я остался возле колодца растерянный, с отчаянием в душе. Неужели Маюк могла поверить глупой сплетне?..
Мне хотелось догнать Маюк и прямо сказать ей: «Я люблю тебя, Маюк!» Сколько раз я повторял эти слова в уме, но поди попробуй сказать их вслух!.. Я тяжело вздохнул и стал доставать воду.
...И вот снова пришла весна.
В день экзаменов Роза зашла за мной пораньше, и мы пошли в школу.
Мы поднимались по крутому склону холма, как вдруг навстречу нам с горы несется запряженная в телегу лошадь. Телега стучит, трещит — того гляди, развалится. На телеге Маюк и Оксина с перекошенными от страха лицами вцепились в вожжи и кричат что есть мочи:
— Тпру!
— Стой! Стой!
Куда там! Вскидывая голову, лошадь несется галопом. Да ведь это же Серко? Самый бешеный конь в деревне. Девчатам его ни за что не удержать, да и гора больно крута. Перевернется телега — тогда беда!
Я кинулся навстречу лошади. Передо мной мелькнули ее налившиеся кровью глаза. Я цепко ухватился за уздечку и повис на ней всей своей тяжестью.
Секунда-другая — вот и конец спуска. Но тут я почувствовал резкую боль в ноге, услышал, как закричала Маюк, и больше уже ничего не видел и не слышал.
Очнулся я в больнице.
На другой день ко мне в больницу пришли Маюк и Оксина.
— Ой, Ивук, какой ты, оказывается, храбрый! — затараторила Оксина, едва войдя в палату. — Если бы не ты, мы бы погибли. И как это ты не испугался? Хорошо, что Серко тебе голову не разбил... Мы вот тебе тут конфет принесли. Может, тебе чего нужно, так ты скажи...
— Ничего мне не нужно, — ответил я. — Спасибо, что сами пришли. А завтра придете?
— Придем. Маюк еще вчера сюда прибегала, да ее не пустили к тебе. Ну ладно, до свидания!
Оксина ушла, осторожно затворив за собой дверь, а Маюк присела на край моей кровати и взяла меня за руку.
— Знаешь, Ивук, я тогда, у колодца, глупо себя вела. Ты на меня не сердишься?
— Я на тебя не сержусь, — тихо ответил я. — Я тебя люблю!
Маюк ничего не говорила, она только смотрела на меня сияющими глазами и крепко сжимала мои пальцы своей маленькой смуглой рукой.
РОДНАЯ КРОВЬ
По тенистой лесной дороге бойкой рысью скакали четыре всадника: впереди верхом на вороном жеребце — молодой черноглазый и густобровый высокий человек в солдатской шинели, за ним — три парня еще моложе его в непонятной, не то военной, не то простой деревенской одежде. На одном была военная фуражка, у другого из-под пиджака виднелись широкие брюки-галифе, у третьего — гимнастерка.
Это были бойцы продотряда: Сепан, Метрий, Ондруш и Санюк Григорьев.
Красное, огненное солнце медленно спускалось к горизонту, тускнело, будто печалясь о том, что приближается вечер, и ласковыми лучами скользило по верхушкам деревьев. В лесу становилось прохладно. Лесной воздух очень чист: вдохнешь его полной грудью — и на душе становится легче.
Невдалеке, на берегу Немды, заливался соловей.
— Хорош вечер сегодня! — вздохнул Ондруш. — И соловейко поет — век бы слушал...
— Вечер хорош, что и говорить, только некогда нам соловьев слушать. Давай, ребята, быстрее. Как бы до нашего приезда не взломали склад, — сказал ехавший впереди Сепан и пришпорил коня.
Кони перешли в галоп.
* * *
На краю деревни, у хлебного склада — толпа.
Работник волисполкома Миронов, поднявшись на крыльцо, говорил, стараясь перекричать гул многих голосов:
— Соседи, бедняки! Не верьте богачам — они вас обманывают. Семенное зерно, которое хранится на складе, мы будем в свое время раздавать беднякам. Нечего шуметь: хлеб никуда не денется. Он — ваш!
— Не верьте ему, он врет! — орал здоровый, краснорожий мужик — самый богатый в деревне кулак Карпиш. — Ничего вы не получите: ваш хлеб хотят увезти в город. Надо заставить его открыть склад!
Народ шумел, как река в половодье.
— Не дадим увезти хлеб!..
— Открывай склад!..
— Открывай!..
Коренастый низкорослый мариец с ломом в руке пробирался сквозь толпу.
— Открывай склад! — крикнул он, поднимая лом. — Не то сами откроем!
— Только попробуйте! — ответил Миронов, сжимая в правом кармане наган. — Умру, а семенное зерно растащить не позволю.
— Э-э, слыхали, что он говорит? — послышался в толпе голос Карпиша. — Дайте ему как следует, тогда он по-другому запоет.
Из толпы выскочил высокий худой мужик и ударил Миронова по плечу выломанной из изгороди жердью. Миронов покачнулся, но не упал. Выхватив наган, он выстрелил в воздух. Люди от неожиданности притихли, но тут же опять загалдели.
В это время в деревню через полевые ворота галопом въехали бойцы продотряда.
— Что здесь такое? — зло спросил Сепан, осадив коня.
— Хлеба давайте, вот что такое! — крикнул в ответ кто-то из толпы.
— Что ж вы кидаетесь, как дикие звери? Хлеб вам дадут, когда придет время, — сказал Сепан, сдерживая нетерпеливо переступавшего коня.
— Как же, дадут — разевай рот шире, — угрюмо проворчал бедно одетый мариец, поправляя шапку, съехавшую ему на лоб.
— Да ведь он сам — сын богача! — указывая на Сепана, сказал другой мужик. — Ездит тут, людей обманывает. Знаю я его папашу — настоящий мироед. А сыночек, ишь, комиссаром заделался. Волк в овечьей шкуре.
Услышав это, Сепан глухо проговорил:
— Ты меня с отцом не равняй. Он — одно, я — другое. Я служу народу, Республике, Советской власти.
Народ гудел, как улей.
— Э-э, да ты хитер: и вашим, и нашим. Нечего тут сказки рассказывать. Раздавайте хлеб народу!
Миронов долго объяснял, когда и как будут выдавать хлеб и семенное зерно.
Наконец, народ мало-помалу успокоился и, все еще недовольно шумя и ругаясь, начал расходиться.
— Открыть бы склад — и все!
— Обмануть нас хотят...
— На нашем хлебе Советскую власть думают построить.
Среди общего шума слышны и увещевающие голоса:
— Ведь красные не для себя стараются...
— Раз обещали, значит, дадут!
После ужина, сидя в избе Миронова, Сепан задумался. Как назойливый колокольный звон раздаются в ушах Сепана слова: «Да ведь он сам — сын богача» — и никак не идут из головы.