— Давай пошлем яиц.
— Какие яйца! Болтаешь невесть что, как маленький, — махнула рукой мать. — Говорят, надо посылать теплую одежду. А у нас из теплой одежды ничего лишнего нет. Эх, жизнь!
Мать принялась проклинать войну, Гитлера, а я думал: что бы все-таки послать на фронт?
Я ходил в отцовских почти новых валенках, а мои, залатанные, валялись за печкой. Я достал их, осмотрел, обул— вполне можно носить. Правда, вид не такой, как у новых, но ничего, зиму как-нибудь прохожу. А на будущую, глядишь, справим новые.
— Вот, пошлем валенки, — говорю я матери. — Валенки новые, хорошие.
— А в чем же ты будешь ходить?
— Старые обую.
— Правильно, сынок. Может, отцу попадут...
В правлении было полно народу. Кто принес шубу, у кого в руках теплая шапка, у кого варежки.
Счетовод Качыри на большом листе бумаги записывает, кто что принес, и складывает все в большой, уже наполовину заполненный ящик.
Запыхавшись, к столу пробилась Макариха и положила на стол сверток.
— У тебя что? — спрашивает ее Качыри.
— Пиши: варежки, — отвечает ей Макариха.
Качыри взяла сверток. Но тут из свертка вывалилась большая желтая репа.
— А это что? — удивленно спросила Качыри.
— Как — что? Не видишь разве — репа, — затараторила Макариха. — Мой Макар страсть как любит репу. Бывало, дома ничего ему не надо, только репу подавай, сырую ли, пареную — ему все одно. Вот стала я посылку собирать и думаю: положу-ка репы, порадую моего Макара. Ты не вытряхивай ее, клади обратно. Клади обратно, кому говорю?
Люди вокруг засмеялись.
— Тетенька, неудобно посылать репу, да и померзнет она в пути, — говорит Качыри.
— Почему неудобно? — упрямится Макариха. — Может, и не померзнет. Клади, клади, не сомневайся.
— А мой Иван любил морковь, — задумчиво проговорила тетя Верук.
Женщины стали вспоминать былую, довоенную жизнь, мужей, сыновей, сражающихся сейчас на фронте, что они любили, да что говорили, да какие песни пели...
Но мне некогда было слушать, у меня наряд: возить навоз со скотного двора в поле.
В обед на скотный двор пришла наш бригадир тетя Наталий и говорит:
— Ребята и девушки, сегодня вечером все приходите в правление, будет открытое комсомольское собрание.
— А некомсомольцам тоже приходить? — спросила Верук.
— Всем, — ответила Наталий. — Я же сказала, собрание открытое.
— По какому вопросу будет собрание? — поинтересовалась Ануш.
— Придете — узнаете.
Мы с Миклаем выехали со скотного двора: Миклай впереди, я — за ним. За полевыми воротами Миклай привязал вожжи за оглоблю — лошадь сама знает, куда идти — и подошел ко мне.
Он достал свою коробку с табаком, мы свернули цигарки.
День стоит теплый, тихий. Ярко сияет солнце, сверкает снег. Даже как будто пригревает.
— Ты не знаешь, чего нас всех на комсомольское собрание зовут? — спросил я.
— Небось станут уговаривать вступать в комсомол, — ответил Миклай, сплевывая в снег. — Только я не думаю туда записываться, проживу без комсомола.
— Почему? Ведь комсомол, как говорится, передовой отряд. Вон на фронте комсомольцы какие подвиги совершают.
— То на фронте, а то в колхозе. Тут какой героизм покажешь? С девчатами, что ли, драться?
— Почему с девчатами? Мы же работаем, фронту помогаем, — говорю я.
— Чего ты ко мне пристал? Подумаешь, агитатор! Я и так могу работать, без комсомола. Хочешь — вступай, а у меня своя голова есть.
Вижу, Миклай начинает злиться, но я все-таки не отстаю от него:
— Ну, а все-таки скажи, почему ты не хочешь вступать в комсомол?
— Потому что вступишь, потом с ума сойдешь: чуть ли не каждый день ходи на собрания. Погулять там, побаловать — не смей. У них на этот счет строго, я уж знаю. В комсомоле в карты сыграть не придется, там за игру на деньги по головке не погладят.
Слова Миклая заставили меня задуматься, и вечером, вместо того чтобы идти на собрание, я опять пошел с Миклаем к Элексанихе играть в карты.
На следующий день, когда мы с матерью и Нинкой сидели в избе и ели картошку с капустным рассолом, в избу вошел почтальон дед Еремей. Мать обрадованно поднялась ему навстречу: письмо от отца!
Но Еремей, не глядя на мать и еле поздоровавшись, тяжело вздохнул и, протягивая матери бумажку, сказал:
— Вот, за каким-то извещением вызывают в райвоенкомат...
Мать побледнела, у меня забилось и сжалось, замерло сердце.
— Может, еще и не похоронная, — тихо проговорил Еремей.
...Мать вернулась из военкомата в слезах. Войдя в избу, она упала на лавку ничком и зарыдала:
— Как же будем теперь жить? Погиб отец-то... Погиб!
В этот вечер мы легли спать без ужина. В доме было холодно и тоскливо, как на кладбище. Я плакал, закрывшись с головой на своей лавке, и сам не заметил, как заснул.
Мне снилось, будто я на фронте и встречаю отца.
«Как же ты, сынок, попал сюда? — спрашивает отец. — Как вы там, дома, живете?» — и ласково, как бывало раньше, до войны, гладит меня по голове.
С этим я и проснулся. Оглянулся — лежу в избе, вокруг темно — ни фронта, ни отца.
Неужели отец погиб? Мне не хочется верить в это и не верится. Он все время стоит перед моими глазами живой.
Утром я говорю матери:
— Может, отец не погиб... Может, он жив, вернется еще...
— Все может быть, — тихо отвечает мать, — бывает, и после похоронной люди возвращаются...
После получения извещения о смерти отца мать заметно постарела, вокруг глаз у нее появились морщинки. Каждый день она плачет, старается скрыть это от нас, но мы все равно знаем.
— Теперь, Виктор, ты хозяином в доме вместо отца остался, — говорит мать. — Будь таким, как твой отец. Его все в деревне поминают добрым словом...
А какой из меня хозяин? Меня до сих пор еще тянет поиграть с ребятами, погонять по улице в казаки-разбойники или в войну, и иной раз, не выдержав, я ввязываюсь в их игру. Но слова матери заставляют меня призадуматься.
Я теперь очень часто думаю об отце, вспоминаю, каким он был, как жил, как работал, что говорил. Только я вспоминаю об отце лишь хорошее не потому, что он умер, он и вправду был такой — добрый, веселый, ласковый. За всю мою жизнь он ни разу меня не ударил. Бывало, нашкодишь, он посадит рядом с собой, посмотрит в глаза и скажет: «Ну, рассказывай, что ты натворил?» И как-то язык не поворачивается соврать или скрыть что-нибудь. Рассказываешь, а сам от стыда готов сквозь землю провалиться и думаешь: «Больше никогда-никогда не буду». Отец, видимо, понимал это и даже не ругал, только скажет: «Больше так не делай, это плохо». А я уж сам все понял и уж в другой раз ни за что так не сделаю.
Да, я хотел бы быть таким, каким был мой отец...
Глава шестая
Долго, очень долго тянулась зима со злыми буранами и трескучими морозами. Но вот и она подходит к концу. Наступил март. Днем под теплыми солнечными лучами с крыш струится капель, а вечерами на них повисают длинные, похожие на девичьи косы, сосульки.
— Слава богу, зиму прожили, — говорит мать и вздыхает. — Как-то теперь до лета доживем?.. Картошки, наверное, опять на семена не останется...
Картошка в подполье тает, как снег под весенним солнцем, куча уменьшается прямо на глазах. С наступлением весны есть почему-то хочется больше. Видно, оттого, что дни стали длиннее. Зимой хоть картошки было вдоволь, а теперь мать считает каждую картофелину.
С начала посевной работающим в колхозе начали выдавать печеный хлеб. Мы с матерью выходим на работу вдвоем.
В нашем-то колхозе с питанием еще ничего, в соседнем — хуже.
А жизнь идет своим чередом. В тихие весенние вечера над деревней запевает гармонь, девушки и ребята, как ведется исстари, выходят на гулянье к полевым воротам. Я тоже каждый вечер, как только услышу гармонь, не могу сидеть дома.